людей. А друзья мои о тебе уже знают, ждут. Я Сергею Федоровичу успела рассказать, что приехал тот человек, который меня поднял.
Б о р и с. Здорово я вдруг влетел. Скажи, что ты ко мне привязалась?
А н н а. А ты что привязался тогда?! Часами подряд убеждал угрюмую девчонку, что все еще будет; интересная работа, уважение, любовь и счастье. Зачем?.. И для чего из своей скромной зарплаты купил в подарок шарф? Сам не решился отдать, вечером перед отъездом оставил в конторе на столе… Вот он, этот шарфик. Не узнал?
Б о р и с (садится). Ффу… Кто это — Сергей Федорович?
А н н а. Директор. Мы дружим. И Самсонову тоже рассказала, что приехал очень хороший, интересный человек… Так получилось. Бежала сегодня домой с завода — переодеться. Он встретился и сказал, что у меня глаза сияют. Мы с ним давно знакомы. Когда я была совсем молоденькая, он мне все туфли чинил. Зайдет, когда меня нету, прибьет набойки, принесет, поставит. Он всем девчонкам чинил туфли в бараке. Просто так, бесплатно. Сидит по вечерам, стучит себе… Ты обязательно приходи завтра. Вместе пойдем с завода. И Василий Николаевич тоже. У меня много народу соберется.
Б о р и с. Черт, веселенькая история! О чем бы я с ними со всеми разговаривать стал? Вот уж не думал нарваться, когда ехал сюда в Озерск… «Анютины глазки»… (Встает, подходит к окну.)
А н н а. Я верила, Борис, что мы еще увидимся. Мне так звезды светили.
Б о р и с. Звезды могут и ошибаться. Или их можно неправильно истолковать… Знаешь, я не приду.
А н н а. Почему?
Б о р и с. Как тебе объяснить, с чего начать… Потому что… Только не обижайся. Вот я сейчас все прикинул и сообразил, что это не я. То есть вообще все правильно — пел там, французский, книгу писал. Но недоразумение. Не ко мне относится.
А н н а. Боря! Ты от себя отрекаешься. Это ты.
Б о р и с. Серьезно. Я это не я… в том смысле, как мы говорим. Знаешь, у меня память плохая, но сейчас понимаю, что в Озерске никогда раньше не был. Так что извини. Обозналась. Одиннадцать лет. Видимо, одинаковый тип лица, рост. И того тоже Борисом звали. Он-то действительно был талантливый, умный — все, как ты описываешь. Сейчас главный инженер на каком-нибудь крупном предприятии или роман написал — сделался автором. Узнай он, что ты меня за него приняла, это для такого человека оскорбление.
А н н а. Проводи меня. (Встает.)
Б о р и с. Ну вот, сразу обиделась. Так я, между прочим, и думал, что обидишься.
А н н а. Я пойду домой.
Б о р и с. Не расстраивайся. Может быть, он еще приедет, появится. Тот, настоящий. Приедет на собственной «Волге» по спецзаказу, сильный, энергичный. Даже на «Чайке»… А что там я? Эх!..
А н н а. Но ты вспомнил «Анютины глазки». У тебя даже лицо изменилось и голос стал другим, когда я сказала про «Анютины глазки».
Б о р и с. Спутал. Понимаешь, собственно, каждую Анну, когда ей двадцать лет, называют «Анютины глазки». И у меня такая знакомая девушка была — очень давно, не помню, в каком городе. Ведь это случается — ошибки. С тобой тоже, наверное, бывало: здороваются, а потом извиняются. Или здороваются, а ты не можешь сообразить — видела ли этого человека.
А н н а (отворачивается в сторону). Ладно. Пойдем.
Борис подает ей пальто.
Б о р и с. Ты что? Не расстраивайся.
Свет меркнет, щелкает замок двери, тихонько вступает мелодия — ария Каварадосси.
Темнотища у них тут в коридоре.
А н н а. Что это? Ария Каварадосси.
Б о р и с. Радио. По трансляции передают.
А н н а (всхлипывает). А может быть, это и не музыка, просто лунный свет.
Шаги. Музыка становится чуть-чуть громче.
Как просторно здесь у озера. Мы гуляли с тобой, ты пел, а потом сказал, что классическая музыка — это равнины. Одна над другой, плоскогорьями. Такие равнины, в которые можно уходить, углубляться, поднимаясь все выше.
Б о р и с. Это не я. Он. У меня и голова-то работает на другом уровне — на табуреточном.
Шаги. Музыка.
А н н а. Вот туда будет город расширяться. Вот так. Когда работали над планом будущего Озерска, вдруг оказалось, что никто не знает «розу ветров». Тогда Кирилл Анисимович, предрайисполкома, выступил по радио, попросил собраться стариков. И оказалось, один учитель географии сорок лет ведет дневник погоды. Каждый день записывал, какой ветер.
Б о р и с. Ну не плачь. Вот это меня удивляет — почему ты плачешь?
А н н а. Я совсем не плачу… Посмотри на тот мыс. Мы с тобой пришли туда, и ты говорил о широком, властном шорохе ночи. О безмолвном крике, которым темнота жалуется на свою пустоту и одиночество.
Б о р и с. У меня и слов-то таких нет. Откуда?
Издалека, вплетаясь в музыку, доносится протяжный гудок паровоза.
Аня… Анна Ивановна, знаете что? Возьмите у меня наши командировки, отметьте отъезд. Завтра. А Вася зайдет, заберет.
А н н а. Ты уезжаешь, Борис?
Б о р и с. Да. Раз на заводе толкачей не держите, чего сидеть? Вы заказ в срок выполните?
А н н а. В срок. Уже все на сборке… Только все-таки это ты, Борис. Не изменяй себе.
Б о р и с. Это он. Вот он так действительно был он. А я… Вы посмотрите, Анна Ивановна, что у меня в чемодане есть — ничего. И в Москве в комнате. Только запыленные бутылки под кроватью — импортные, которые не принимают. Окурки по углам. Даже книги ни одной.
А н н а. Да, наверное.
Б о р и с. Ну вот.
А н н а. Но в тебе есть еще другой. Понимаешь, Боря, так бывает. Живет человек, и как будто все в порядке. Но в нем существует еще один, лучший. Только первому удобнее второго не замечать. От лени, от страха, что тогда больше ответственности перед собой. Первый притворяется, что второго нет, заставляет его молчать, съежиться. А тот затаился и ждет своего часа.
Гудок паровоза ближе. Слышен нарастающий шум поезда.
Б о р и с. Мистика это все, Анна Ивановна. Я таких вещей не понимаю… Вы все же возьмите командировки. Утром сразу отметите, чтобы нам успеть.
Последние слова перекрываются резким, хлещущим грохотом состава. Свет гаснет. Стучат колеса, врывается знакомый пародийный мотивчик. Бодро гудит паровоз. Становится светло. Мы в вагоне. Переговариваются п а с с а ж и р ы:
— Хороший денек начинается. Будет погода.
— Шурочка, посмотри, как туман собрался клочьями у реки. Скоро он истает, его солнцем разведет.
Стучат колеса. Гудок.
— Заходит он ко мне, вынимает трудовую книжку, паспорт. А у него в книжке печатей столько, что она вся пухлая. Начинаю листать, а там сорок седьмая, сорок седьмая. Ну что, думаю, его к себе на работу оформишь, а потом моргай. Но смотрю сам — у него взгляд такой прицелистый и рука твердая, не припухлая. Чувствуется, парень может дело делать. А тут еще
