делать»[5].
Геологи достают баян и пляшут.
«Теперь садитесь, — взглянув на часы, сказал отец. — Сейчас начнется самое главное.
Он пошел и включил радиоприемник. Все сели и замолчали. Сначала было тихо. Но вот раздался шум, гул, гудки. Потом что-то стукнуло, зашипело, и откуда-то издалека донесся мелодичный звон.
Большие и маленькие колокола звонили так:
Тир-лиль-лили-дон!
Тир-лиль-лили-дон!
Чук с Геком переглянулись. Они гадали, что это. Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлевские часы»[6].
В этот момент наступает новая соборность — единение всех граждан.
«И этот звон — перед Новым годом — сейчас слушали люди и в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море.
И, конечно, задумчивый командир бронепоезда, тот, что неутомимо ждал приказа от Ворошилова, чтобы открыть против врагов бой, слышал этот звон тоже.
И тогда все люди встали, поздравили друг друга с Новым годом и пожелали всем счастья.
Что такое счастье — это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной»[7].
Рассказ был экранизирован в 1953-м. Сценарий к нему писал знаменитый литературовед Виктор Шкловский, известный своим эсеровским прошлым, игрой в прятки с чекистами, бегством по льду Финского залива из Советской России и возвращением обратно.
Что же из этого следует?
Во-первых, то, что традиция истории про зимнее чудо не прерывается все советские годы.
Во-вторых, судя по всему, жанр рождественского рассказа, что читался, часто вслух в кругу семьи, сместился от литературы к кино. «Ирония судьбы», «Чародеи», ныне забытый фильм «Эта весёлая планета» — дополнены сейчас сотнями фильмов о бытовом чуде, что случается уже не в рождественскую, а в новогоднюю ночь.
Ну и, наконец, в-третьих, медленное и внимательное чтение хрестоматийных текстов может раскрыть в них неожиданные смыслы — это ли не чудо?
24.12.2015
2016
Под блюдом (О мемуарах Сергея Чупринина)
Чупринин С. Вот жизнь моя. Фейсбучный роман. — М.: РИПОЛ классик, 2015. — 560 с. (Лидеры мнений)
Вышла книга, которую я читал с экрана по каплям, как говорят «в режиме реального времени» — пока она писалась.
Мне очень нравились эти короткие истории Сергея Чупринина.
Но нравились эти тексты мне по довольно трагической причине.
Их автор называл «подблюдными песнями» — понятно, что старшее поколение комментаторов, знали, что такое настоящие подблюдные песни и читали не только лотмановский комментарий о них.
Это была традиция русских обрядовых песен во время святок. Будущее предсказывалось с помощью определённой песни. Эти песни пели, пока присутствующие по жребию с блюда забирали свои кольца и серьги, куда положили их раньше.
Но переносное значение как раз и трагично — предсказание оборачивается застольным рассказом.
Я любитель застольных рассказов, но тут автор как раз будто рассказывает историю исчезнувшего мира. Недаром в этих историях часто встречается обращение к молодой литературной девушке с глазами раненой лани.
Это — блестящий приём, который во мне вызывает плохо скрываемую зависть.
И вот в чём дело.
Был такой жанр — «пластинки» или «грампластинки».
В мае 1963 года, Чуковская читает дарственную надпись Паустовского на его книге: «Анне Андреевне Ахматовой, лучшей поэтессе мира, наследнице Пушкина»[8].
Или иначе: «Пластинками она называла особый жанр устного рассказа, обкатанного на многих слушателях, с раз и навсегда выверенными деталями, поворотами и острыми ходами, и вместе с тем хранящего, в интонации, свою импровизационную первооснову. „Я вам ещё не ставила пластинку про Бальмонта?.. про Достоевского?.. про паровозные искры?“ — дальше следовал блестящий короткий этюд, живой анекдот наподобие пушкинских Table-talk, с афоризмом, применявшимся впоследствии к сходным ситуациям. Будучи записанными ею — а большинство она записала, — они приобретали внушительность, непреложность, зато, как мне кажется, теряли непосредственность»[9].
Короткая история, то, что называется «байка», а раньше называлась анекдотом, или «историческим анекдотом».
Так вышло, что лет двести подряд литература в России была главным искусством, только сейчас сдавшим свои позиции.
Оттого анекдоты про писателей были особенно востребованы.
Биографии писателей были известны (хотя это знание и было анекдотично), и жанр процветал.
Эти истории и называла Анна Ахматова «пластинками», как, впрочем, и просто формульные выражения, привязанные к разным персонам.
Как раз в ту пору пластинки были быстрыми, сторона кончалась едва ли не раньше хорошей истории.
Типовой историей было что-то вроде: «Бальмонт вернулся из-за границы, один из поклонников устроил в его честь вечер. Пригласили и молодых: меня, Гумилева, ещё кое-кого. Поклонник был путейский генерал — роскошная петербургская квартира, роскошное угощение и всё что полагается. Хозяин садился к роялю, пел:
„В моём саду мерцают розы белые и кр-расные“.
Бальмонт королевствовал. Нам все это было совершенно без надобности.
За полночь решили, что тем, кому далеко ехать, как, например, нам в Царское, лучше остаться до утра. Перешли в соседнюю комнату, кто-то сел за фортепьяно, какая-то пара начала танцевать. Вдруг в дверях появился маленький рыжий Бальмонт, прислонился головой к косяку, сделал ножки вот так [тут Анна Андреевна складывала руки крест-накрест] и сказал: „Почему я, такой нежный, должен все это видеть?“»[10]
Есть интересное обстоятельство — эти истории, не только, конечно, рассказанные Ахматовой, были чрезвычайно востребованы в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века. Одна из книг Довлатова более чем полностью состоит из них. Множество писателей написали воспоминания, более или менее состоящие из фрагментарных историй. Но случай Ахматовой более «чистый» — это были рассказы de profundis. Литература прошлого была возвращена, но фигуранты историй были уже мертвы. Но когда-то это были живые люди, сказавшие bon mot, которое было подхватило следующее поколение.
Возникла какая-то особая дистанция для любви к этим писателям и поэтам — они были достаточно далеки, чтобы создавать их мифологический образ, и достаточно близки, чтобы сопоставлять их с повседневной историей.
Они были, наконец, прочитаны — не всегда тщательно, не всегда осознанно, и уж точно не всегда полностью. Однако ценность их биографий была безусловна.
Серебряный век миновал, миновал и Железный, а литература всё производила книгу за книгой.
Писатели жили, ссорились, уводили друг у друга жён, мирились, возвращали жён и сочиняли — книгу за книгой.
И вот чем интересны истории Чупринина — тем, что они как раз из семидесятых и далее годов. В
