послевоенных лет. Слава богу, сюда к нам победители не заявлялись – они оставили мою мать в покое. Впрочем, у всего есть цена и ее всегда приходится платить; в моей семье это прекрасно понимают. Рано или поздно счет вам неизбежно предъявят.
Здесь мы были в безопасности от незваных гостей и стука в дверь на рассвете, однако дом служил не убежищем, а ловушкой: отсюда никто никогда не уходит, а те, кто пытается уйти, всегда возвращаются. Дом этот – настоящее проклятие, отец построил его нам на беду и обрек нас на вечную жизнь в его стенах. С тех пор мы тут, и останемся здесь, пока не сгнием, и еще много лет после.
Когда мой отец купил участок земли, тут ничего не было, зато приобретение обошлось дешево: никто не хотел жить на пустыре вдали от деревни, в месте, непригодном для земледелия. Здесь были только камни да заросли дикой ежевики, и ни одного дома поблизости. А вокруг – пещеры, вырытые в горах, где обитали те, кому было больше негде жить: несчастные, каждый год хоронившие своих детей. По их словам, младенцы умирали от лихорадки, но кто знает, от чего на самом деле, потому что единственным, кто их навещал, был священник, совершавший обряд соборования, и то лишь за деньги. А врача там не было. Время от времени внезапно гибла вся семья, когда ночью, пока все спали, случался обвал. Иногда по вине дождей, когда вода просачивалась и размывала землю. В других случаях виноваты были они сами, поскольку копали свои пещеры в опасных местах. Люди пытались расширить пространство, чтобы втиснуть еще один тюфяк для новорожденного, поэтому работали кирками там, где не следовало. Грохот очередного обвала слышался во всей деревне, но, когда приходили на помощь, было уже поздно – гора успевала поглотить бедолаг. Тела погибших подолгу не пытались извлечь, ведь это опасно, и к тому же родственники не собирались оплачивать похороны шести-семи погибших. Если из-под обломков торчала нога или рука, присыпали ее землей и читали «Отче наш», чтобы покойник мог отправиться на небо. Но нет. Никто и никогда не ходил мимо обвалившихся пещер: все знали, что мертвецы все еще там.
Да простит меня Пресвятая Дева, но я иногда думаю, что Бога не существует, потому что если бы он существовал, то взял бы этих несчастных на небеса, ибо они страдали всю жизнь, голодая и вкалывая на других до потери пульса. Зато святые и ангелы существуют, их я видела своими глазами, и Святой Деве я молюсь, потому что Она сдержала все данные мне обещания, кроме предназначенного моей внучке. Ну что ж, я сама убедилась, что выполнить его невозможно. А разве может существовать Бог, способный отправить этих людей в ад, тогда как они и так всю жизнь находились в аду – в обваливающихся пещерах и без маковой росинки во рту? Должно быть, именно поэтому покойников Он тут и оставляет, поскольку ада они уже натерпелись, а в рай не попали, потому что на небесах и без них полно епископов и разных богачей, которые могут позволить себе оплачивать обедни и погребения. Так что обездоленным там делать нечего. К тому же они продолжали цепляться за обломки камней, а через какое-то время появились в нашем доме и попрятались в шкафу. С тех они там и обитают, а у меня не хватает духу прогнать их прочь.
Мой отец тоже ни за что не приближался к пещерам, даже когда шум обвала будил всех окрестных жителей и они спешили туда сосчитать тела, извлеченные из-под камней. Эти несчастные вызывали у него ужасное отвращение; он боялся, что его заразят не только клопами и вшами, но и бедностью, которая тоже способна передаваться другим. Отец презирал их со всей возможной ненавистью, а ее-то он накопил более чем достаточно.
Гораздо позже, когда пещеры опустели, потому что их обитатели смогли перебраться в столицу, где поселились в лачугах, но хотя бы под открытым небом, а не под землей, я неожиданно узнала: он тоже вырос в одной из таких пещер. Вот почему многие матери втайне ненавидят своих детей, вот почему в нашем доме мы так отравляем жизнь друг другу: мы ненавидим то, что напоминает нам о нас самих. А те обездоленные напоминали отцу его мать, у которой руки были разъедены мылом от частой стирки чужой одежды в реке; его отца, который умер от кровоизлияния в кишечнике, когда, изнемогая от голода, наелся сырого нута, украденного с поля. Когда мой отец покинул пещеру благодаря бригаде стригалей овец, взявших его в подмастерья, он поклялся себе, что никогда туда не вернется. Так и поступил, даже не явившись на похороны матери два года спустя. Он всегда был верен своей ненависти.
Его артель кочевала по всему Пиренейскому полуострову; стригали начинали сезон в Андалусии, а заканчивали во Франции. Не такая уж плохая жизнь для уроженца пещер, хотя парни брались за любую работу, а когда ее не было, спускались к реке ловить выдр. Впрочем, моему отцу все это не нравилось: он не хотел всю жизнь источать запах хлева и вытаскивать из себя клещей. Конечно, ему жилось уже получше, чем прежде, однако он не желал довольствоваться тем, что имел, а мечтал носить чистые рубашки, сияющие туфли, выглаженные брюки с непременной складкой. Мой отец вовсе не был глуп и прекрасно понимал, что никогда не станет сеньором, но при этом не хотел трудиться на чужих людей – стричь их овец или возделывать принадлежащие им земли, обращаться к их детям на «вы» или собирать им добычу на охоте. Господ он тоже ненавидел, хотя и по-другому: не потому, что они напоминали ему о его положении, а потому, что наталкивали на мысль о том, кем он никогда не станет.
В одном хлеву, полном овец, он принял решение: надо поступать так, как и другие мужчины, недовольные своим положением в обществе, – использовать тех, кто по уровню ниже их самих. До сих пор он думал, что у него ничего нет, но вдруг понял, что ошибался, ведь у него есть власть. Правда, не такая уж большая, скользкая, способная по неосторожности утечь между пальцев, но достаточная для того, чтобы добиться желаемого.
Первой жертвой стала Адела, она обошлась ему недорого – дешевое платье да флакончик духов из города Куэнки. Мой отец не был красавчиком, но, кочуя по овчарням, кое в чем поднаторел. Использовал приятные слова и действовал наверняка, что было несложно. Адела была глупая девчонка, она никогда
