вставил Попович. Некрепко спал.
– Моему прихожанину, – продолжал отец Андрей, – пособия по психиатрии дозированно выдавали пазл за пазлом. И он не мог им не верить. По сути, они не спорили, есть Бог или нет. Они просто убеждали его в том, что он сам сумасшедший. А сумасшедшим всегда что-то мерещится. В связи с этим его вера обесценилась и превратилась в диагноз. Обезличился и он сам. И не устоял. И, боюсь, с радостью бросился в объятия настоящего безумия.
– Что-то мне подсказывает, что вы больше не встречали его, – сказал гость.
Отец Андрей из стороны в сторону горестно покачал головой.
– Как-то раз в Сбербанке, кажется, мы встретились взглядами, но он сразу же отвернулся.
– «Игры разума», русская версия, – говорил Рыжов дальше, – фильм такой есть. В нём один учёный побеждает свою паранойю и свои фантомные галлюцинации исключительно силой мысли.
– В случае, про который рассказывал я, наоборот. Сила мысли отвратила человека от Истины и толкнула в хоровод галлюцинаций.
Рыжов еле сдержался, так хотел задать пилатовский вопрос, но вовремя понял, что он может стать неисчерпаемой темой для продолжения разговора, а небо между тем уже посветлело.
Усталость, накопившаяся за день, и домашний привычный уют давно сморили Вясщезлова-младшего. Финальную часть разговора он не слышал. Его отец и его гость одновременно обернулись к нему и несколько секунд молча разглядывали его даже во сне красивый профиль. Рыжов хотел спросить отца Андрея, гордится ли он своим сыном? Но не успел, священнослужитель заговорил раньше:
– Наверное, и нам пора? – И повернул голову к Гене.
– Да, время неумолимо.
И никаких выводов.
После разговоров был чуть тёплый душ. Потом три часа с небольшим глубокого сна без снов. Снова душ, теперь совсем холодный. Потом вкусные оладьи на завтрак.
Отец Андрей, сегодня задумчивый и немногословный, в торжественной, глубоко чёрной рясе, не протягивая руки для поцелуя, благословил молодых людей и уехал на видавшем виды семейном автомобиле, которым управлял его младший сын.
И, наконец, позвонила Лилия. Надо сказать, что её звонка ждали оба Гены. И москвич чувствовал, что так же, как и у него, у местного Гены, кроме заинтересованности в скорейшем разговоре Рыжова с её отцом, был попутный мотив.
Оправдание нам
– Это очень интересно, конечно, но ты, мне кажется, не поняла вопрос. Я хотел спросить, с чего ты вдруг начала ему помогать? Такие у вас сложные отношения, и ты неожиданно столько времени начинаешь тратить на то, чем ему заниматься было просто недосуг.
– Нормальные отношения, – ответила она сквозь улыбку, – всего-навсего отец и дочь. Да и дело, собственно, не в «недосуге». Просто он человек очень азартный. Легко увлекающийся. Видит вдалеке слабый свет и бросается к нему сломя голову. И забывает про то, что уже сделал вчера. Точнее, что не доделал. Сам себе объяснил и рвётся дальше, а до других, поймут ли они, ему дела нет. Разжёвывать никому ничего не будет. Не в его характере тратить жизнь на оформление, украшение, на придание лоска, потом на защиту. Пока мама с нами жила, она его как-то умудрялась направлять. И докторская диссертация, и единственная злосчастная книжка, это скорее её заслуги были, чем папины.
Гена стоял к ней спиной, и Лиля не могла видеть, как он ощерился. И в голосе не услышала.
– Знаешь, интеллигентные люди склонны своим плохим привычкам, своим недостаткам и даже порокам придумывать красивые оправдания, а не вытравливать их из себя. Может, у него это просто лень?
– Я думала об этом. Но ведь это не он, а я выдумала красивое оправдание. Я так увидела. А папа, сколько я помню, никогда и не пытался оправдываться. Ни словом. Его всенощные бдения за письменным столом, заваленным книгами, атласами, таблицами, – вот лучшее оправдание в лени. Он куда-то спешит.
– До сих пор просиживает?
Лиля несколько грустно и несколько иронично кивнула.
– А как у него со здоровьем?
– Я слышала от мамы, что у него с ранней молодости какой-то неврологический синдром, но сама за всю жизнь ничего такого не замечала. Не богатырь, не чемпион, но я не помню, чтобы он хоть раз на больничном был. Вообще не болеет. Разве что зубами иногда мается.
– А когда ты с мамой последний раз виделась?
– Три с половиной года назад. Перед кремацией.
И как раскаянье в любопытстве, продолжительное неловкое молчание.
– Извини, ради Бога.
Прощающий жест.
– Не могу с полной уверенностью сказать почему, но папа тогда со мной не пошёл. То ли счёты с ней сводил, то ли родственников её не хотел видеть.
– Счёты?
– Они развелись некрасиво за несколько лет до этого. Он её, можно сказать, выгнал.
Выразив на своём лице недоумение, Рыжов слукавил. Ещё позавчера, собираясь на встречу с Лилей и её отцом, он расспрашивал о них Поповича, и тот, как бы нехотя, но довольно объёмно передал ему то, что слышал от хранительниц сплетен этого маленького городка. О последовавшей через несколько лет за семейной драмой скоропостижной смерти матери Лили или специально, или не придав этому большого значения, умолчал.
– Провожая меня в Москву поступать в МГУКИ, мама сама мне многое рассказала. Учила жизни. Винила в том, что мне пришлось взрослеть в неполной семье, только себя и наставляла всегда быть сдержанной, думать, что говоришь, не влюбляться и тому подобное. Однажды под Пасху, когда мы ещё все вместе жили, отец, как положено доброму христианину, попросил у неё прощения.
– Прощёное воскресение. Это не под Пасху, а за день до Великого поста.
– Ну да. Наверное. – Лиля не сочла уточнение важным. – Мама стояла у плиты, готовила ленивые голубцы и через плечо бросила ему в ответ вместо «Бог простит», как водится, – «Это ты меня прости», легкомысленно и как-то чересчур весело. Через минуту, обернувшись, она увидела совершенно незнакомые глаза, равнодушно глядящие сквозь неё.
– Замковый пазл.
Плечи Лили свела едва заметная судорога:
– Не понимаю.
– Ты похожа на маму? – спросил Гена, чтобы не объяснять про пазл.
– Все, кроме папы, говорят, что очень. Только я повыше.
Рыжов отзеркалил в сознании последнее предложение.
– Тогда многое понятно.
И улыбнулся, не вслух, конечно. Но Лиля услышала.
И целое мгновение она колебалась, как воспринимать эту улыбку – как комплимент обеим или как усмешку над ними? Правая ладонь уже была готова к пощёчине и сокрушалась своей неспособностью быть кулаком. Однако Лиля вовремя задержала дыхание, взяла себя в руки и сделала сознательный выбор. Это был комплимент. Что же ещё?
– Она тяжело умирала?
Гена так сочувственно спросил это, что Лиле
