поскольку эти формы служат выявлению цветовых качеств, а не постольку, поскольку смежностью своих плоскостных сущностей они могут создать впечатление поверхности.
Подобно тому как в природе разность атмосфер создает воздушное течение или <грозное>, опрокидывающее и разрушающее, так и в мире красок свойствами их цветовых ценностей, их тяжестью или легкостью, интенсивностью, длительностью создается динамизм, и он в основе своей реален и властен, он рождает стиль и оправдывает конструкцию.
Он освобождает живопись от <произволов> законов вкуса и устанавливает закон реальной неизбежности.
Он освобождает живопись от утилитарных соображений.
В этом ее <отличие> от прикладного искусства.
Орнаментальная роспись вазы <располагается> в рамке ее практически полезной формы, ей некуда из нее выскочить, связью с ней роспись оправдывает свое существование. Красочный экстаз ковра станет его размером и формой.
Книжный арабеск связан с характером размера листа, приспособлен к шрифту, к размеру книги и пр<очему>.
Обязанностью же приспособляться вызвана повторяемость основного рисунка в декоративной живописи (прикладной). Это очень хорошо в пределах условной цели, но не за пределами безусловной свободы.
Если большинство привыкло смотреть на произведения живописи как на предметы домашнего обихода – пока роскошь для немногих и в идеале для общего пользования, то мы протестуем против такой грубой утилитаризации. Произведения чистой живописи имеют право на самостоятельное существование, а не в связи <с> шаблоном комнатной обстановки. И если наши условия и попытки предшествующих нам эпох – кубизма, футуризма – толкнуть живопись на путь самоопределения кажутся еще многим смешными, благодаря тому что они мало поняты или плохо рекомендованы, мы все же верим, что будет время, когда наше искусство. оправданное бескорыстным стремлением явить новую красоту. сделается для многих эстетической потребностью.
Супрематизм и критика[4]
Бездарный художник сидит и выдумывает, как бы так ухитриться написать картину, какие бы формы взять, чтобы не показаться устарелым или новизной критиков не раздражить: они этого не любят.
И псевдотворческий путь бездарности чертит осторожную кривую…
Осторожность – самый типичный признак бездарности.
Ее лакейское клеймо. А критики смотрят – не нарадуются: «Вот, говорят, – культурный художник!»
Творчество – величайший акт презрения ко всему, что извне и изнутри нас, к очевидности, и величайший акт внимания к тому, что наметается, грядет.
Творит только тот, кто предчувствует себя новым, не похожим ни на что.
Чтобы дать гениальное, нужны наличность величайшей остроты сознания реального и исключительная сила воли для того, чтобы, отрекаясь от прошлого, не смешать его ложного, одряхлевшего образа с возникающим новым.
Гениальное – удельный вес того, что есть подлинная жизненность.
Критика больше всего боится того, что «ни на что не похоже».
Она оперирует старым материалом, сидя в покойном кресле с высокой спинкой.
Самое большое удовлетворение в творчестве – быть ни на что не похожим.
Самое острое состояние – возмущение изжитым.
Меняется не только техника, меняется эстетическая психология в целом, но критики этого сразу никогда не замечают.
Они путаются в деталях различий и аналогий, прилаживая новое к старому, никак не могут получить ничего целого.
«Если бы такой-то да поучился немного у другого, да заимствовал кое-что у третьего, из него бы толк вышел!» Вышел бы «культурный» художник!
Но бывает безвыходное положение у критиков, когда им приходится, делая умное лицо, говорить или писать о том, в чем ни черта не понимают.
О футуризме болтать можно.
Последняя точка над i, разлом старого мира, но еще не выход из его рамок.
Правда, целого человека в картине не найдешь, но можно обрести какую-нибудь из конечностей и на ней отвести душу.
Попробуйте-ка с супрематизмом! Ни руки, ни ноги! Квадриг в пространстве!
Без указания на его отношение к законам тяготения!
И для чего это понадобилось писать такие вещи?! Таких вещей ни за границей, ни у Сергея Ивановича Щукина.
Такие вещи ни на что не похожи!
И критики важно и авторитетно заявляют, что это-де не совсем искусство. Это – «лабораторные опыты».
Но полной уверенности в своих словах у них уже нет – чувствуют победу за новым искусством, да и публика стала как будто не та: начинает больше верить художникам.
Обругаешь, да, не ровен час, придется взять свои слова обратно.
Критика только этим, собственно говоря, и занималась.
Прокуратура, а не критика.
Были ли такие случаи, чтобы наши критики сразу оценили и поддержали выдающееся и самобытное дарование или направление в нашем искусстве?
Заморское им импонирует.
И стыдно смотреть на это отсутствие такта и самоуважения, с которым они забегают перед Западом и оплевывают или умалчивают обо всем том самобытном, чем ценно наше родное искусство.
Товарищи критики, хорошо бы вам быть самим на себя непохожими!!!
Искусство – только в независимости и безграничной свободе![5]
Искусство – только в независимости и безграничной свободе!
К лучшему ли, к худшему ли, человек меняется, мир меняется.
И каждая эпоха, являя новое лицо, являет новое искусство.
Критики всплескивают руками, плюются, усиленно бранятся, но рано или поздно «признают».
Публика «признает» несколько раньше.
А критики-то воображают, что это они способствуют.
Но долго боятся. Не доверяют. Оплакивают ускользающее обаяние прежних веков, как старые бабушки прежние годы.
Страшно, когда душа старая.
Когда веры в будущее нет.
Когда из всех углов, из всех пыльных шкафов и фолиантов строго смотрят лики мертвецов и пугают.
Прошлое вымышлено, населено мертвыми душами. Затор. Завод.
Как творить, повернув голову к старым векам?
Не абсурд ли это? Ребенку понятно. А нам твердят: «традиции», «опыт», «примеры прошлого», старые сапоги…
Человек слишком несложен, чтобы еще утрировать, чтобы отказываться от нового опыта, от возможности из душной клетки, из плена прошлого вырваться в новый мир. Достаточно экскурсий в ушедшие в вечность дни! Искусство должно быть выражением своей эпохи и ее ценностей.
Наше время характерно жаждой свободы, тоской по свободе, жаждой увидеть мир преображенным.
Наше искусство ломает старые рамки, дерзает.
И наша дореформенная критика все по-прежнему, все по-старому жаждет убить все живое в искусстве, парализовать его развитие, убить в нем душу и разум эпохи.
Консерватизм возвел в закон эту периодическую травлю всего нового.
До каких пор голос критика, альфонсирующего на счет художника, будет доминировать в общественном мнении?!
Разве не художник обновляет жизнь?
Казалось бы, удивление и радость должно было вызвать то, что искусство многогранно, что оно меняет свой лик и несет новые веры.
Казалось бы, художник-новатор должен быть встречен как храбрый мореплаватель, как дорогой гость.
Но что же мы видим? Хлестаковское похлопывание по плечу или гнусное
