чтобы я к ним переезжала или что помощи от меня ждет. Но намекал.
Года через четыре они квартиру получили.
Ленька приехал и говорит:
— На троих нам три комнаты дают, а на четверых можно бы и четыре взять.
Ну, я сделала вид, что не поняла, к чему он клонит. Спросила:
— Так в чем же дело?
— Так четвертого-то нету.
— Нету? Ты же после войны собирался много мужиков народить вместо тех, кого убили…
А он только головой покачал:
— Тут одного моего хотения, мама, недостаточно.
И не пожаловался, а я почуяла — не все у них с Клавой так гладко да складно, как со стороны кажется.
Новую квартиру им дали трехкомнатную. Богатая была квартира, с двумя балконами, со всеми удобствами, светлая, просторная.
Ленька старался все обладить, чтобы и удобно и по моде. В Ригу даже за кухонной мебелью летал. И шкафы в коридоре сам делал…
И вот чудно получается — про квартиру его я могу все рассказать: какая мебель в какой комнате стоит, какая посуда в каком шкафу находится, и чем ванна украшена, и какой ковер они в залу купили. Все помню. А про работу его одно только слово скажу — летает.
Да-а, днем летает и ночью. В хорошую погоду и в плохую. Без воскресений и суббот.
И когда ко мне люди пришли с поздравлениями, так я даже не сразу поняла, что случилось.
Как, думаю, Леньке Героя дали? За что? На войне вон как старался, а только до капитана дослужился, а тут вдруг — Герой…
И это тоже мне обидно: приедет ко мне, обязательно чего-нибудь привезет: или торт, которого я, правда, терпеть не могу, или конфеты, или чего в дом и денег обязательно оставит. А разговора настоящего нет. Так, слова одни пустые!
И спешит. Всегда спешит, будто собаки за ним гонятся.
А я к ним поеду, так редкий час, чтобы в их доме посторонних не было. Все гости да гости… Знакомые, товарищи… А при чужих какой разговор — одна видимость. Позанимаюсь с Алешкой, с внуком… да бабушка я не больно-то старательная. Нету у меня перед Алешкой-крошкой умиления, что ли… Ну маленький он, маленькие все вроде хорошие. Только, честно сказать, другая забота из головы не идет — есть у меня сын и вроде бы нету… Вот и спешу к себе, а в последнее время все больше об этом думаю, каким Ленюшка мой мальчишкой был.
В дядьке своем, в отцовом брате, Ленька души не чаял. А почему?
Хороший он человек был, верно. Любому последнюю рубашку отдаст. Непьющий. Механик первой руки. Все при нем. Только серьезности никакой.
Помню, день рождения нашего отца праздновали, он ему в подарок токарный станок приволок. Маленький, настольный. Специально для часовой работы. А еще книгу бухгалтерскую притащил, вроде в придачу. И при людях насмеялся: вот, дескать, можешь теперь частную фабрику открывать.
И понимай его как хочешь — на станок не пожалел, а он больших денег стоил. Да и еще не сразу такой найдешь. И тут же родного брата обсмеял…
Или другой пример: уехал он на юг отдыхать. А в ту пору у жены его Нюры именины подошли. Так он сумел, как уж изловчился — не знаю, телеграмму в Елисеевский магазин отбить и заказ с доставкой на дом наладить — шампанское там и закуска всякая человек на десять.
Когда вернулся, Нюрка его и спрашивает:
— Или ты ошалел, куда мне столько?
А он отвечает:
— Мне не то важно, сколько ты выпила, мне надо было знать, сколько бутылок останется…
А ведь в годах оба были, бездетные, и жили хорошо. А такое вдруг ему в голову стукнуло!..
Цветы он ей все таскал, снопами прямо.
Ну, цветы-то цветами, только я точно знаю — случая не упустит, чтобы хвостом крутнуть. Правда, все у него всегда шито-крыто было. Раз спросила, чего это он все молодится да больно проворно глазами по чужим бабам шнырит, он и сказанул:
— Единожды живем. Чего теперь не успеешь, потом не догонишь…
Леньку любил страшное дело как. И в цирк его таскал, и на лыжах, и подарки дорогие делал — велосипед, помню, прикатил, потом костюм, потом, когда Ленька в аэроклуб записался, сапоги хромовые…
И Ленька в нем души не чаял. Только не за подарки к нему льнул. Нет. Вольность жизненная в дядьке ему правилась — без счету, без расчету существовал, про завтрашний день сроду не думал. Смолоду я и сама такая была. Это уж потом во мне что-то переломилось, стала под отца нашего подстраиваться…
Дрался он в школе. И конечно, жаловались на него. То меня вызовут, то записку пришлют: разберитесь, дескать, повлияйте. Стану спрашивать:
— Скажи, Леня, за что ты того мальчика побил?
А он упрется бараном и молчит. Измучишься, пока слово вытряхнешь. И всегда получалось, будто он за правду воюет. Один со всем светом.
Стану говорить, да разве ж можно хорошее кулаком в людей вколачивать? Пусть ты и прав, только ведь битьем ничего не докажешь.
— И не надо, — скажет, — а так тоже нельзя, чтобы неправда тебя кулаком, а ты ее — языком. И не я первый задрался, он сам.
Верно, сам он редко первым лез.
Иду я давеча домой и вижу: на моем окне какой-то мужчина в полный рост стоит и чего точно там делает, не разобрала, только понять успела — в раме ковыряется. Не сказать, чтобы испугалась — красть в моей комнате нечего, — а все же неприятно. Подхватилась — и бегом. Дверь настежь. По полу провод протянут, а человек тот, как меня увидел, на окошке и застыл.
— Ты чего тут делаешь? — спрашиваю, а у самой сердце так и трясется, так и трясется.
А он смеется и отвечает:
— Не сердитесь, мамаша, я вам телевизионную антенну налаживаю…
— Какая я тебе мамаша, какую антенну? У меня телевизора и в помине нет.
— Нет, это верно, но сегодня, — на часы поглядел, — сегодня в восемнадцать ноль-ноль будет…
Разозлилась я и как крикну:
— А ну слазь с окошка! И отвечай сейчас же: кто тебя в комнату пустил?
Слезть он, правда, не слез, но присел на подоконнике и ноги свесил. Спрашивает:
— Может, вы сначала со мной познакомитесь? Меня зовут Нюма, а фамилия — Рутберг, я с вашим сыном работаю, инженер. Леонид Яковлевич команду дал — к восемнадцати ноль-ноль антенну наладить…
— А замок ломать тоже он велел? — спрашиваю.
Смеется.
— Разве это замок, мамаша? Так,
