хозяину, хвалить его вкус в живописи.
Захотелось показать себя не простым казачьим сотником. Что автор Монны-Лизы был итальянец, это Наливайко хорошо помнил. Когда-то в киевских покоях князя Константина сотнику пришлось видеть не хуже выполненную копию этого портрета, но он запамятовал имя автора и историю картины. Вон в ряд висят полотна знаменитого Андреа Мантеньи, далее «Святое семейство» Перуджино… И выпалил:.
— Хорошо передано. Сандро Ботичелли… — и покраснел, сообразив, что ошибся.
Канцлер Замойский счел совершенно естественным, что какой-то там украинский сотник хочет, но не может показать себя образованным шляхтичем. С Яном Замойским, — размышлял канцлер, — трудно тягаться даже настоящим шляхтичам польской крови. И, прозрачно издеваясь, он будто подтвердил:
— Верно, верно, Сандро Ботичелли был учителем Леонардо… Влияние, разумеется, заметно, хотя оба мастера совершенно самобытны…
Наливайко понял эту — пусть и очень тонкую — издевку, и она обидела его. Его образование под руководством брата Демьяна, его воспитание при дворе Острожских, его положение доверенного слуги — все это ставило его в ряды людей особой категории. Какой именно — он еще не мог точно определить, но вполне ясно и с горечью в душе понимал, что категория эта считается гораздо более низкой, чем шляхта, дворяне. Как молния мелькнуло воспоминание: ведь и там, у себя дома, у своих «единокровных» господ, — то же самое. Там он нужен князю как исключительной ловкости и аккуратности исполнитель, здесь его терпят только как высокого посла.
И ему захотелось созорничать, хоть немного сбить гонор с этих чопорных панов. Он использует если не естественное право свое на человеческое достоинство, то условное, но еще более сильное для этих официальных людей, исключительное право посла.
Сотник непринужденно рассмеялся в приветливое лицо хозяина и круто повернулся к графине. Такою веселою ее не видел Замойский за несколько месяцев супружеской жизни. Жолкевский назойливо вертелся около графини, чтобы помешать ей заговорить с сотником.
— Не скучают ли там мои гусары, пане гетман? — неожиданно и намеренно громко спросил Наливайко у Жолкевского.
Вое замолкли. Вопрос был дерзок и оскорбителен: ведь Жолкевский здесь не дворецкий у пана канцлера, а высоковажный гость, как и Наливайко. Воспользовавшись минутой молчания, сотник, как ни в чем не бывало, прибавил:
— Пожалуйста, вельможный пане гетман…
Это перешло уже все границы. Жолкевский оставил графиню и двинулся к сотнику, не скрывая своего гнева. А сотник, будто и не заметив этого, спокойно повернулся к графине:
— Простите, вельможная пани…
— Барбара! — подсказала Замойская весело.
— Пани Барбара, — послушно повторил сотник, — я так невежливо поздоровался с вами и оставил одну, увлекшись незначительными разговорами… Признаюсь, я принял вас за дочь…
Графиня по-девичьи вспыхнула, оглянулась на графа, но тот, к счастью, не слышал сотника.
— Не к лицу вам, пан сотник, насмехаться над одинокой здесь женщиной, — услышал Наливайко ее ответ, похожий на мольбу.
Жолкевский, сдерживая негодование, прошелся в глубь столовой. Когда он обернулся, сотник уже сидел рядом с графиней. В столовую вошли несколько дам и кавалеров из музыкальной капеллы Замойского.
Жолкевскому не спалось в эту ночь. На рассвете он вызвал начальника своего конвоя.
— Что делают гусары Острожского? — спросил, как только тот появился на пороге.
— Спят, вельможный пан гетман.
— Спят… — раздумывая, повторил гетман. — Спят гусары. А сколько их, пан старшина?
— Шестеро, считая и сотника, вельможный пан гетман.
— Как себя ведут, что делают?
Старшина только развел руками. Гетман вплотную подошел к нему и почти прошептал:
— В ваши годы я бы не стал ждать, если бы меня оскорбил какой-то разбойник из степей…
— Но ведь он меня не оскорблял, вельможный…
— Так меня, польного гетмана коронных войск, оскорбил. Не стану же я такого мальчишку…
Гетман не договорил, пытливо посмотрел в глаза старшины. Тот понял, переступил с ноги на ногу.
— Прошу позволения вельможного…
— Позволяю.
— В таком случае я выеду вперед, к Горынским лесам…
— Берите людей и немедленно… Управиться нужно ловко и чисто.
— Как слугу панов Зборовских, вельможный?..
— Что Зборовский? Это не чета слуге Зборовских, не забывайте, пан старшина…
И когда со двора замка выезжал отряд конницы, гетман стоял у окна и тихо и весело смеялся, потирая руки…
Проснулся Жолкевский поздно. Далеко в углу двора стояли шесть оседланных степных коней. Гусары возились у седел. Сотника среди них еще не было.
Одетый и готовый в далекий путь, он стоял в гостиной один, улыбаясь при воспоминании о вчерашнем вечере. В гостиной никого, кроме сотника, не было: канцлера внезапно позвала к себе жена, и он задержался у нее.
— Золотко! Почему это тебе вдруг так захотелось в Стобниц? Ведь еще тепло здесь, а потом я занят делами.
— Отпусти меня, Янек! Надоело в Замостье. Ко мне в Стобниц на рождественские праздники должна приехать пани Лашка, воспитанница Оборской на Украине. Не возражай, Янек!
— Голубка, я не «возражаю, но… одной в такую дорогу… это ведь добрая неделя!.. Да хоть пана Станислава попросить, он охотно проводит тебя до самых родителей.
Графиня заволновалась:
— О, нет, нет, Янек! Не хочу, чтобы пан Станислав… Он такой «внимательный» к женщинам..
«Внимательный»? Бабник, волокита, — это знает и сам Замойский. Старая обида еще за покойницу Гржижельду, — да разве только за Гржижельду! — уколола графа. Он с минуту подумал и нерешительно произнес:
— У меня ведь разные дела… А пану Станиславу и по дороге, с ним жолнеры, он мой лучший друг…
Еще немного подумал:
— Было бы, золотко, совсем неловко просить этого украинского сотника, хотя ему почти по дороге, заехать в Стобниц. Эти украинцы…
— Думаю, Янек, это твое дело. Если уж сам не можешь, то лучше чужого попросить… Отец приютит его гостем на несколько дней, Острожскому и тебе угодит…
К Наливайко Ян Замойский вышел, натянуто улыбаясь, и прощальный разговор протекал не так торжественно, как того требовали дипломатические условности.
— Передайте, пожалуйста, пану воеводе, что мы желаем ему успеха, пусть известит, когда оправится с грабителями и изменниками в своих землях. Старостам Вишневецкому, Претвичу и Тульскому будут даны наши указания о помощи, — мимоходом пообещал канцлер по привычке.
— Это ваше последнее слово, вельможный пан канцлер?
— Да… Ссору с Криштофом нужно кончить так же по-семейному, как и начали ее у вас…
В открытые двери вошел Жолкевский и, не поздоровавшись, стал в стороне. Сотник обернулся к нему:
— Вельможный пан гетман и не поздоровался, кажется. Что это — таковы обычаи у вельможных панов гетманов или пана плохие сны беспокоили этой ночью?..
— Пан сотник, я — Жолкевский.
— А я… Наливайко…
Замойский нервно выпрямился. Его густые с проседью брови сошлись — признак недовольства и гнева.
— У меня на
