это ж его козыри, которыми он воспользовался в критическую минуту во времена Стефана Батория. Теперь, конечно, он понимал, насколько это было по-юношески поспешно и даже, возможно, негосударственно, но вместе с тем и мудро. Установив на генеральной конфедерации 1573 года «мир да лад» между религиозными противниками, уважающий себя государственный муж должен был признать и казачество как социальный слой, а не только как ватагу разбойников. И признал, пусть лишь на словах. Наговорил им разных хороших слов, не упуская из виду, что эту породу степовиков еще необходимо будет прибрать к рукам.
Баторий умер. Ян Замойский с того времени стал куда влиятельнее, втрое расширил свои владения, третий замок построил (вспомнить только, что ему и Баторию, его тестю, приходилось даже воевать за великую Польшу на собственные средства!). Реформаторские настроения понемногу сменились настроениями совсем иного порядка. Вместо диссидентской веротерпимости интересы страны твердо выдвинули в порядок дня религиозную унию. Молдавские дела последнего года, которые сулили канцлеру не только обще государственные политические козыри, но и личные выгоды, — все это далеко отодвинуло какие-то казачьи регламентации…
— Вы тут, пане сотник, вспомнили кучу старых пустяков, какими еще до сих пор тешится кое-кто… из воевод с украинских земель. Будьте признательны, что мы их вам давно обещаем. Корона польская после Батория уже сколько раз меняла праздничную одежду, но и сейчас, как и всегда, советует воеводам поступать с распущенным казачеством так, как они находят нужным…
— Я прибыл донести вельможным панам про наглость шляхтича Косинского, которому корона даровала землю на Украине, в Рокитном…
— Не мудрите, пане сотник!.. — перебил его Жолкевский.
— Мудрить не научился, государственным мужем не был… Я только слуга…
— Я тоже слуга короны, прошу пана. К чему же тогда разговор про «казачий хлеб», если пану сотнику содержание идет с княжьего стола? Знаем, что это за «хлеб» такой, еще бы, как же не знать! Наш пан Чижовский за тот хлеб у турецкого султана чуть головы не лишился.
— Ибо ему, кроме головы, нечем было расплатиться по щедрым обещаниям Уханского и Лаща…
— О-о! Пан сотник притворяется дипломатической невинностью и оперирует не свойственными для… гусара кондициями…
— Не трудно знать, вельможный пане гетман, что паны Чижовский, Уханский и Лащ хотели перехитрить самих себя, а не только султана. Испытанная школа хитрости пошла им во вред. Иные послы в чужом государстве сильны деньгами, иные — авторитетом своей державы, а послы Речи Посполитой только раздражают могущественного султана доморощенными хитростями да выдумками, что их будто обокрали на Дунае. И дают взятку — старый бобровый мех, наспех одолженный у московского купца…
— Поосторожнее, пан сотник, с такими новостями с Украины… Не забывайте, что сами казаки раздражают султана. Из-за них, а не из-за каких-то приключений на вашем Дунае басурман повел себя с нами, шляхтичами, как с быдлом…
— Как на рабов кричал, уважаемый пане сотник, — добавил и Замойский.
— Верно, как на рабов! «Мне, — говорит, — все повинуются, кроме ваших дерзких казаков с Днепра. Перс меня боится, Венеция трепещет, итальянец просит помилования. Немец — и тот, что захочу — даст мне…» Слышите, пан сотник, — итальянец, немец!.. А вы с казачьими регламентациями, с «хлебом» в такое время… Не до вас теперь, слышали?
— Не слышал, пане гетман…
— Вельможный же! — крикнул Жолкевский.
Сотник взял со скамьи шапку. На какое-то мгновение он тоже забыл про свое звание посла и видел перед собою только чванного вояку, с которым так и подмывало поговорить на саблях в чистом поле… Но Замойский уловил тончайшие оттенки в настроении обоих и как мог хладнокровно, успокаивая, проговорил:
— Стыдно такому влиятельному воеводе, как киевский, не управиться самому с каким-то Косинским. Тем более… — Замойский запнулся и, учтивым жестом указывая на сотника, улыбаясь, закончил: — Тем более, что у князя есть такие опытные в политике слуги и рыцари, как пан сотник.
Жолкевский понял канцлера. Политика Речи Посполитой Польской тем и сильна, что классические принципы хитрости она сделала своим законом… Надо всю беседу обернуть в шутку, показать равнодушие к пустякам, с какими прибыл сотник, и тем задурманить голову этому украинскому циклопу..
Жолкевский выдавил какое-то подобие улыбки.
— Так и передайте воеводе: не отказываемся послать и пана Язловецкого с войском, но думаем, что спор с Криштофом не требует такого вмешательства. Это внутреннее дело воеводства.
— А казачьей распущенности дольше терпеть нельзя, пане сотник, — прибавил Жолкевский, не в силах простить дерзости посла-гусара.
— Я посоветовал бы вельможному пану гетману сказать это самим казакам.
— И скажу, подождите немного, непременно скажу!
— Жалею, что я не казачий сотник…
— А что было бы, прошу пана? — вскипел Жолкевский.
— Я имел бы право достойно ответить пану гетману.
К счастью, в это время открылась дверь и на пороге появились две хорошенькие девушки-горничные, а за ними — сама хозяйка.
Жолкевский промолчал, бросив свирепый взгляд в сторону сотника.
Пани канцлерова поняла несвоевременность своего прихода и опять исчезла. Одна из девушек проговорила:
— Милостивая пани Барбара приказала просить ясновельможное панство к столу.
Замойский подчеркнуто любезно пригласил сотника и пошел вслед за ним в столовую.
3
Пани Замойская переоделась в праздничный кунтуш, шитый золотом по голубому бархату. Сотник на миг задержался в дверях, любуясь хозяйкой.
— Прошу, прошу панство к столу… — промолвила графиня, довольная собой.
Замойский, приняв задержку сотника за светский жест учтивости, вспомнил, что не познакомил его со своей женой.
— Уважаемый пане сотник, разрешите представить вам мою супругу пани графиню Барбару. А это, — с притворной вежливостью обратился он к жене, — это ясновельможного пана воеводы киевского, маршалка земли Волынской, князя Острожского слуга, пан сотник..
Гость, придерживая левою рукою кривую, украшенную серебром турецкую саблю, а правую приложив к груди, низко поклонился графине и ясным голосом докончил аттестацию, данную его особе:
—.. Сотник гусарского полка Северин Наливайко.
Пани еще приветливей улыбнулась.
— Рада, рада, пожалуйте! — и протянула руку.
Жолкевский опередил сотника и, схватив трепетную ручку графини, припал к ней долгим поцелуем. «Не схитришь — жизнь прозеваешь», — было у гетмана символом его шляхетской веры. Он даже не сердился, когда еще покойница Гржижельда говорила: «У пана Стася два языка: одним бога хвалит, другим дьяблу пятки лижет».
Наливайко круто повернул к столу, остановился и окинул взглядом столовую. Она была так же нова, как и гостиная, но со вкусом украшена лучшими образцами итальянской живописи.
Опершись на высокую спинку стула, Наливайко рассматривал прекрасную копию с портрета жены флорентийского патриция, Монны-Лизы. В сердце все еще клокотал гнев на наглость гетмана, а законы вежливости предписывали говорить комплименты
