это уж как хотите.
Сначала она переодела Ирочку, потом переоделась сама. Нижнее бельё оставила. Ботинки оказались твёрдые, как дерево, и очень узкие. Наташа с трудом втиснула в них ноги.
— А нет ли у вас другой обуви?
— Эти самого большого размера, — ответила Наталья, разглядывая Наташины лодыжки.
Наташа смутилась и попыталась их втянуть.
— Мама, мне холодно, — сообщила Ирочка.
В этом дешёвом сером платьице дочь выглядела жалко, как ощипанный цыплёнок. У Наташи сжалось сердце.
— Да вы пока курточку наденьте, на съёмках снимете, — сказала Наталья.
— А вы не знаете, долго будут снимать?
— Сегодня снимают короткую сценку, быстро справитесь.
«Значит, и роль будет малюсенькая», — подумала Наташа печально.
Они вернулись в вестибюль. Там уже собрался переодетый народ. В старых платьях, сарафанах, телогрейках, широких штанах и пиджаках они выглядели как оборванцы. Ирочка тихонько заскулила.
— Что ты? — спросила Наташа.
— Мне жалко их, — сказала дочь.
— Почему тебе жалко их?
— Не знаю. Жалко и всё.
Появилась Галина Антоновна.
— Ну что, все готовы?
— Готовы, мамулька, — ответил бодрый старикан в огромной кепке с длинным козырьком.
— Тогда за мной, — сказала она и ухмыльнулась.
Они прошли толпой по гулким коридорам «Ленфильма» и вышли во двор. Там стоял автобус с открытыми дверями.
— Грузимся, грузимся, — скомандовала Галина Антоновна.
У Наташи ломило ступни. Она последней заковыляла в салон, усадила Ирочку к окну и сразу стащила ботинки. Расправив сплющенные пальцы, достала смартфон и написала маме эсэмэс: «Едем сниматься».
Тяжело вздохнув, автобус тронулся с места.
Дорога заняла полтора часа. Их привезли за город. Автобус остановился, Галина Антоновна, кряхтя, распрямила спину и громко объявила:
— Ох, жопу отсидела.
Дремавшая Ирочка легонько вздрогнула и открыла глаза.
— Всё, мы приехали, — сказала Наташа.
— Куда? — спросила дочь.
— В кино сниматься. Ты что, расхотела?
— Не знаю пока.
Наташа дождалась, пока все выйдут из салона, натянула садистские башмаки на озябшие ноги и выбралась следом. Здесь оказалось гораздо холоднее, чем в городе. И дождь шёл сильнее. Повсюду была слякоть. Наташа застегнула телогрейку и взяла Ирочку на руки.
Съёмочная группа расположилась на краю огромного изрытого поля. Громко тарахтел генератор. Рядом с большой палаткой стоял человек в дождевике и что–то объяснял солдатам вермахта. Офицер, важно кивая, курил айкос.
— Массовка приехала! — крикнула какая–то женщина.
— А Кобелева где? — крикнул в ответ мужчина.
Человек в дождевике закончил объясняться с солдатами вермахта, огляделся и зашагал к Наташе. Это был Кузин.
— Здрасьте–здрасьте, — сказал он. — Как добрались?
— Хорошо, — ответила Наташа. — А я думала, будут пробы.
— Вы нам без проб подходите. Идёмте, режиссёр на вас посмотрит.
Наташа пошла следом, прижимая к себе Ирочку.
В палатке сидел небритый мужик лет сорока пяти. С брезгливым выражением лица он смотрел на монитор. Наташа узнала кинорежиссёра Панкрашова. На экране солдаты вермахта шли через поле.
— Хуёво идут, — сказал Панкрашов. — Как–то слишком в ногу. И рожи наши. Ну, видно же, что рожи наши. Немцы, а носы картошкой. Вон, как у тебя прям.
Он оглянулся, увидел Наташу с Ирочкой, икнул и поздоровался.
— А вот и наша мать–героиня, — сказал Кузин.
Панкрашов погладил живот.
— Хорошее лицо, мне нравится.
— Спасибо, — смутилась Наташа.
— Немного глуповатое, миленькое, простенькое. И ребёнок ничего.
— Я же говорил, — сказал Кузин.
— Ладно, тогда сейчас начнём снимать. Яма готова?
— Готова.
— А навоз?
— Водитель звонил, приедет минут через сорок.
— Хорошо. Навоз — это хорошо.
Панкрашов снова повернулся к монитору.
— Ну, что ты думаешь, Серёжа?
— Да нормально, — пожал плечами Кузин.
— Тебе всё нормально. Пусть Галя готовит массовку.
Кузин вывел Наташу из палатки. Подозвал Галину Антоновну.
— Сейчас начинаем. Объясни всё Наде.
— Я Наташа, — сказала Наташа.
— Правда? — почему–то сильно удивился Кузин. — А я думал, Надя.
Галина Антоновна закурила.
— Завтра снег обещали.
— Жаль, не сегодня, хорошо бы смотрелось. Снег, грязь, кровь.
— Кровь? — спросила Ирочка и сжалась.
Наташа перехватила её удобнее. Руки уже потихоньку отнимались.
— Это понарошку, — сказала Галина Антоновна. — Идём.
Они зашагали через поле. Наташа с трудом переставляла ноги в приросших ботинках. Впереди она увидела глубокую яму в форме воронки, на краю которой уже собралась массовка, солдаты вермахта и члены съёмочной группы.
— Значит, Наташ, тут всё просто. Кино о войне. Сцена расстрела. Вы сейчас все лезете в яму, фашисты в вас стреляют, вы падаете, конец сцены.
— И всё? — сказала Наташа.
— Ага. Но ты будешь стоять впереди. Тебя хорошо будет видно.
— А меня? — спросила Ирочка.
— И тебя, конечно.
— А я думала, надо будет что–то говорить.
— Нет, говорить ничего не надо.
— Может, кулаком погрозить фашистам?
— Зачем? Просто стойте.
— А стрелять будут холостыми?
Галина Антоновна посмотрела на неё как на дурочку.
— Ну, если пиротехники не накосячат… Я шучу, шучу!
Наташа натянуто улыбнулась. Ирочка вдруг прижалась к ней и прошептала:
— Мама, давай уйдём, мне страшно.
— Ну, что ты, что ты, — пробормотала Наташа.
Фашисты в ожидании съёмки копались в своих смартфонах. Оператор зевал, ёжился и пил кофе из большого картонного стакана. Дождь пошёл сильнее. Наташа опустила Ирочку на землю. Та стала поджимать ножки. «Заболеет ещё, не дай бог. Права была мама, зря пошли», — подумала Наташа.
— Ну, что, лезем в яму, — сказала Галина Антоновна.
Сама, конечно, не полезла. Артисты массовки, поскальзываясь, стали спускаться. Наташа снова подняла Ирочку и пошла следом. Почти сразу провалилась по щиколотку в жидкую грязь. Ноги моментально промокли.
Галина Антоновна, скрестив руки на груди, стояла на краю.
— Строимся, строимся, — командовала она. — Ты, носатенький, встань сзади. Бабулька, ну–ка, иди сюда. Да не наверх, просто на передний план. Подальше, подальше…
«Скорей бы расстреляли уже», — подумала Наташа. От тесноты и холода ноги болели так, что хотелось скулить.
Пришёл Кузин, посмотрел сверху вниз и скривился.
— А почему ребёнок в куртке? С ума сошли?
— Ой, точно, Наташ, давай сюда куртку.
Наташа никак не могла выбраться. Грязь была скользкая, как гололёд. Ирочка весила, наверное, килограмм сто. Все вокруг молча ждали, когда она справится. Ей хотелось крикнуть что–нибудь обидное, даже оскорбительное этим людям, уставившимся на неё, но она стеснялась. Наконец, Кузин спустился на несколько шагов и протянул какую–то грязную палку. Наташа вцепилась в неё и потянула на себя.
— Нет–нет, отпусти! — заорал Кузин. Он стал медленно съезжать вниз. — Куртку на неё повесь.
Ирочка съёжилась и тихонько заплакала. Наташа расстегнула телогрейку, прижала к себе дочь и немножко прикрыла полами.
— Ребёнок плачет, — сказала Галина Антоновна.
Кузин выбрался из ямы, достал рацию и поднёс к губам:
— Андрей, ребёнок плачет.
— Да хуй с ней, пусть плачет, — ответила рация голосом Панкрашова. — Пусть сильнее плачет. Их же сейчас расстреливать будут.
— А можно, чтобы девочка ваша сильнее плакала? — спросил Кузин, лапая грязными руками Ирочкину розовую куртку. — Может, ущипнёте её?
Наташа молча посмотрела на него и поцеловала Ирочку за ушком.
— Или скажите, что в детдом её завтра сдадите, — пошутил один из фашистов.
Остальные дружно заржали.
«Гады!» — подумала Наташа.
— Мамочка, мне страшно и холодно, пойдём домой, — сказала Ирочка.
— Сейчас пойдём, миленькая.
«Расстреляют, и пойдём».
— Внимание, — сказала Галина Антоновна. — В камеру не смотрим, стоим ровно. И не зеваем! По команде «начали» — «выстрел». Массовка всё поняла? Стрельба, и сразу падаете.
На краю ямы выстроились фашисты с винтовками. У одного в руках был ручной пулемёт. Из–за
