их спин плавно взмыл вверх оператор, сидящий на стреле крана. Ирочка, увидев такое чудо, перестала плакать. Тощая девушка в широких джинсах щёлкнула хлопушкой и протараторила:
— Фашисты, четырнадцать, один.
— Начали! Выстрел!
На их головы обрушился разрывающий уши грохот, огонь, дым и удушающая вонь сгоревшего пороха. Перед глазами у Наташи всё перевернулось с ног на голову. Она рухнула в грязь от ужаса и шока, забыв про сценарий, про то, где находится, даже про Ирочку. Фашисты продолжали палить в лежащие тела. Но звуки выстрелов были едва слышны. Потом издалека донёсся голос:
— Стоп! Снято!
Массовка зашевелилась. Люди оживали и поднимались из грязи. Наташа открыла глаза и увидела перекошенное от страха лицо дочери. Ирочку мелко трясло. Выглядело так, будто она подавилась. Казалось, вот–вот закатит глаза и перестанет дышать. Надо было что–то срочно сделать. И Наташа дала ей лёгкую, почти незаметную пощёчину. Это сработало. Ирочка взвыла. Наташа прижала её к себе и подумала: «Ну, суки, вы мне за это ответите».
Пока другие выбирались из ямы медленно, то и дело поскальзываясь, злая Наташа выбежала быстрее всех. Кузин о чём–то докладывал в рацию.
— Я оглохла! — заорала Наташа.
Ирочка взвыла ещё громче.
Кузин поморщился и опустил рацию.
— Галь, а ты чего, беруши не раздала?
Галина Антоновна пожала плечами.
— Так я чего… У меня и нет. Мне никто не сказал вообще, что надо.
Кузин кивнул.
— Если мой ребёнок станет заикой, я вас поубиваю! — сказала Наташа, прислушиваясь к собственному голосу. Было ощущение, что слова выходят из головы с большой задержкой.
— Да не станет он никем, — сказал Кузин раздражённо. — Никаким заикой. Успокойтесь уже. И не орите тут. Сами согласились сниматься. Вас никто насильно не тянул.
— Куртку отдайте. И отвезите нас в город.
— Съёмка ещё не закончена.
— Вы издеваетесь?
— Мне больше делать нечего? — устало спросил Кузин. — Да не волнуйтесь, сцену расстрела сняли. Больше стрелять не будем. Только снимем, как вас закапывают. Это быстро.
— Там холодно. Мой ребёнок заболеет. И я заболею.
— Не заболеете. Ещё никто не болел.
— Откуда вы знаете?
— Знаю, и всё. Тем более, сейчас можете погреться, чаю попить. Можно и покрепче. Можно даже растереться. У нас спирт есть.
— Я не пью.
— Зря.
— Идите к чёрту!
Наташа пошла прочь, покачивая Ирочку, которая продолжала реветь. От злости она даже забыла про больные ноги. Кузин что–то крикнул в спину. Потом её догнала Галина Антоновна и приобняла за талию.
— Натусик, ну, ты чего? Это же кино! Волшебный мир кино! Ты в кино снялась! Представь, сколько народу тебя увидит. А вдруг тебе предложат ещё сниматься. Может, роль со словами даже.
— Отстаньте, — сказала Наташа.
В горле у неё стоял комок.
— Ну, прекрати, сейчас погреемся, передохнём, быстренько снимемся и всё, поедешь домой, к мужу.
Наташа разрыдалась. Теперь Ирочка её успокаивала, гладила по щекам и говорила:
— Мамочка, успокойся, не плачь, пожалуйста, очень прошу, умоляю, не плачь, мамочка, пожалуйста…
— Какая добрая, милая девочка, — сказала Галина Антоновна и всхлипнула.
В автобусе Наташа немного успокоилась. Села подальше от всех с пластиковым стаканчиком чая, который принесла Галина Антоновна. Слух потихоньку восстанавливался. Другие актёры массовки жрали бутерброды и обсуждали съёмку.
— Громко было, да, — сказал бодрый старикан. — Я думал, может, просто ружьями потрясут, а потом на компьютере выстрелы пририсуют. Ан нет. Всё натурально. Как в жизни.
Наташе неприятно было находиться рядом с этими людьми. Никто из них ей не помог, не поддержал и не утешил. Только смотрели. И наверняка ухмылялись, злорадствовали. Сволочи. Враги.
С улицы раздался крик:
— Говно привезли!
— О! — сказал тип, похожий на алкаша, и поднял вверх указательный палец.
Пришла Галина Антоновна.
— Ну, что, готовьтесь потихоньку. Навоз выгрузили. Сейчас начинаем.
Наташа вышла из автобуса последней.
— Вы гарантируете, что стрелять больше не будут?
— Да не будут, не будут. С одного дубля сняли нормально. К тому же патронов нет. Бюджета, если честно, хватило на один расстрел. Сейчас закопают вас слегка, и поедем переодеваться.
— Скажите, а вот зачем навоз? Только и слышу: навоз, навоз.
— Ну, как. Вас будут в навоз закапывать.
— Что?!
— Мамочка, что такое навоз? — спросила Ирочка.
— Вы сейчас шутите?
— Нет. Это Андрей Адольфович придумал.
— Адольфович?
— Да, Панкрашов наш, в смысле. Для него это какая–то важная метафора. Я, правда, не очень поняла, но не суть. Он — умный. Я — дура.
— Это же просто безумие и издевательство, — прошептала Наташа.
— Вовсе нет. Идём, Наташ, быстро снимемся и отдыхать.
— Да–да, идите, я догоню, сейчас.
Наташа дождалась, пока Галина Антоновна отойдёт подальше, обошла автобус и прижалась к нему спиной. До опушки леса было метров тридцать. Двигаясь вдоль просёлочной дороги, километров через пять, кажется, можно выйти к шоссе. Какая–нибудь машина наверняка их подберёт.
— Иришенька, солнышко, сейчас ни звука!
— А я молчу, — ответила Ирочка.
— Умница.
Наташа побежала к лесу, остро чувствуя, какая у неё беззащитная спина. Одного выстрела хватит, чтобы перебить эту спину. Ирочка на руках подпрыгивала и немножко похрюкивала. Показалось, что сзади их окликнули. Она побежала на пределе сил, не думая о ногах, которые, казалось, медленно пропускали через мясорубку. Забежав на опушку, она успела поставить Ирочку и повалилась на землю, скуля от боли.
— Мама, что с тобой? — спросила дочь.
— Ничего страшного, зайчик, — простонала Наташа. — Мама ножки натёрла.
Она кое–как стянула эти чудовищные ботинки и злобно швырнула их в кусты. Ноги были испачканы грязью и кровью. Наташа представила себя лежащей на операционном столе, отчётливо пахло лекарствами, она разглядела хирурга, который выбирал пилу для ампутации ступней. Почему–то он выглядел точь–в–точь как её бывший муж.
— Скотина, — прошептала Наташа в адрес хирурга, бывшего мужа, Панкрашова, Кузина, Галины Антоновны и каждого члена съёмочной группы.
— Мамочка, давай на машинке поедем, — сказала Ирочка.
— Конечно, поедем. Надо только выйти к дороге.
— А как ты пойдёшь голыми ножками?
— Они у меня крепкие.
— У тебя есть денежки?
— Есть. А что?
— Заплатить за машинку.
Наташа обняла Ирочку.
— Прости меня, я не знала, что так получится.
Дочь молчала.
— Больше я тебя никогда никому не дам в обиду.
Идти оказалось тяжело и больно. Она подумала, что в ботинках всё–таки было лучше. По крайней мере, там имелась толстая подошва. Прошло совсем немного времени, и Наташа услышала голоса. Она огляделась, но никого не увидела. Наверное, преследователи идут по просёлку. Рано или поздно они её схватят. С такими ногами ей не скрыться. К тому же она толком не знала, в какую сторону идти. Шла почти наугад.
Проковыляв ещё примерно полкилометра, Наташа увидела кривой, покосившийся сарай. Он стоял неподалёку от опушки.
— Иришенька, надо будет передохнуть чуть–чуть, мама устала.
— Хорошо, мамочка, — сонно ответила Ирочка.
Петли оказались насквозь ржавыми, дверь пришлось открывать двумя руками. Внутри всё было завалено старым влажным сеном. Наташа тяжело повалилась на него, не обращая внимания на запах гнили. Ноги пульсировали. Глаза закрывались. Наташа равнодушно подумала, что если умрёт тут, то ничего страшного. Потом вспомнила про Ирочку. Нет, надо выбираться. Как угодно. Сделать из сена обувь и хоть пешком идти до города. Она представила, как плетёт себе лапти. Можно ободрать бересту, а сено использовать как стельки. Жаль, она не умеет летать. Это было бы здорово. Почему у людей нет такой способности? У глупых птиц есть. А у умных людей нет.
Всхрапнув, Наташа проснулась и услышала голоса. Совсем рядом. Они окружали сарай.
— Ириша, — прошептала Наташа. — Ты слышишь?
Она стала яростно рыть нору в вонючем сене. Сначала закопала Ирочку. Потом зарылась сама. Кто–то подошёл к двери и потянул.
