единственной москвичкой на станции Яя, они, естественно, сразу же познакомились. Лидия Семеновна пережила страшную трагедию. Была замужем за румыном Баланеско (у него в фамилии было «у»), были сын и дочка. Случился ужас, по разным причинам все (!) умерли в течение одного года. Она начала сходить с ума. И тогда смолоду влюбленный в нее двоюродный брат повез ее в путешествие на Алтай. Поженились, его арестовали, сослали в Сибирь…
Лидия Семеновна привязалась к маме и ко мне на всю жизнь. Жила рядом, не работала, а занималась мною. Рассказывала, когда гуляли в тайге, содержание всех опер и пела арии из них… Когда мужей перестали выпускать в деревню, а потом и перевели в другие лагеря, Лидия Семеновна, как и мы, вернулась в Москву. Жила, по счастью, недалеко от нас и бывала у нас постоянно. Ее мужа перевели в лагерь города Углич, где он и погиб. В Москве ею занималась мама, а после маминого ухода из жизни я. Возила продукты, а позже, когда она стала совсем старенькой, готовую еду. А жившие рядом с ней родственники не помогали совсем. Взять ее к себе мы с Зямой не могли, в тот момент было некуда. Устроили в лучший в то время дом для престарелых. Опять же счастье! По закону мы, не родственники, не имели права оплачивать пребывание престарелого человека. «Почему?» – «Можете в любой момент отказаться!» Но дивная работница этого дома поняла, что мы не откажемся…
Лидии Семеновне уже было девяносто три года, и она пробыла в этом «лучшем» кошмаре совсем недолго. Когда ее не стало, хоронить ее выпало нашему зятю Валере Фокину, потому что мы были на гастролях в Японии… По приезде должны были осуществить и осуществили завещанное: развеять прах. Оказалось – очень трудно! Не завещайте такого никогда…
Лидия Семеновна Баланеско с семьей
А здесь, в Завидове, деревенская женщина – хозяйка, у которой живем, полностью поняла ситуацию и помогла мне необыкновенно: во время бомбежки крепко держала, обняв, и все время сближала меня с папой, обучая заботиться о нем. Научила топить русскую печь, варить в ней в чугуне пшенную кашу, считать малые деньги… Правильно поступают люди, ведущие дневники: помню ее и всегда буду помнить, облик вижу, а имени вспомнить не могу… кажется, Наталья…
По приезде в Завидово папа сразу пошел в военкомат, проситься в армию (ему сорок шесть лет, брали и старше). Ему отказали, но послали на две недели на рытье окопов.
Я осталась с – будем так ее звать – Наташей. Телефона не было, мама раз в три дня присылала поддерживающие телеграммы: «Шибза (так она меня ласково звала), дорогой мой, держись, скоро увидимся…» Папа вернулся, на работу никуда не брали, решено было искать в округе. Поехали на станцию Редкино (следующая за Завидовым), а оттуда прошли восемь километров до ТОС (торфяная опытная станция), где работал инженером Гриша Натансон, муж маминой младшей сестры Лизы. До этого я его знала, хотя сестры общались мало. Мама была одна, папа был в лагере, а Лиза объявлялась только тогда, когда что-нибудь было надо. Но тут адрес дала… Когда мы нашли дом и на наш стук вышел Гриша, случилось то, что никогда не забуду: его объятое страхом лицо и крик «Уходите, уходите сейчас же!» «Дай Тане воды» (был разгар июля, и мы прошли длинную дорогу), – сказал папа. – «Нет, уходите!..» Мы повернулись, и через несколько домов женщина, работавшая в огороде, вынесла к забору нам ведро воды…
Через три года Лиза, Гриша с дочкой Леной возвращались в Москву из эвакуации, куда уехали осенью сорок первого. Им надо было где-то остановиться, так как их комната была еще занята. Мама пустила их к нам, но меня отослала к тете Жене и бабушке, понимая невозможность нашей встречи.
* * *
Вернулись в Завидово, и через несколько дней через милицию папе предложили место в конторе колхоза в довольно близкой деревне. Перебрались втроем: папа, я и фокстерьер Дорька. Но через шесть дней папу вызвали в НКВД и дали предписание уехать в течение 24 часов. Он должен был указать, куда он поедет, учитывая при этом все минус-пункты. Он указал Рязань, так как для ее достижения надо было проехать через Москву.
Москва была уже на военном положении, и для въезда в нее нужен был пропуск, но деревенские энкавэдэшники об этом не думали. На Ленинградском вокзале нас встречали Шуня и тетя Женя. Мы являли собой, как я теперь понимаю, довольно странную компанию: высокий, красивый, не старый, но совершенно седой мужчина, загорелая девочка-подросток с породистой собакой и две молодые явно москвички… Бог есть – может, поэтому нас не остановили. Плюнув на все, поехали домой, и на следующий день умная и смелая Шуня пошла в главное милицейское управление к генералу по паспортизации Москвы и Московской области. Посмотрев папины бумаги, он сказал, что «они идиоты, все минусовики не имеют права жить в областях, находящихся на военном положении, в Рязанской в том числе». И даже, естественно, по Шуниной просьбе выдал за своей подписью бумажку, в которой были названы «чистые» области, среди них – Тамбовская.
* * *
Москва – большой город, но есть группы, вернее, круг людей, постоянно общающихся. Я уже говорила, что театральная, спортивная и музыкальная Москва составляла такой круг. Руководитель замечательного ансамбля скрипачей Большого театра Юлий Реентович (с родителями знаком не был!) сообщил, что в городе Мичуринске (Тамбовской области, ранее и теперь город Козлов) живет после лагерей его тетка, Софья Александровна, у которой по приезде можно поставить чемодан. Так и поступили. «По велению» Шуни Александр Викторович пошел прямо в НКВД, сказав, что все равно «с улицы» его, с его бумагами, на работу никто не возьмет. И действительно, они направили его в контору Облторфсоюза, в которой нуждались в грамотных людях и где он, неплохо образованный в Московском университете и в семье, благополучно проработал тринадцать лет, вплоть до реабилитации, когда смог вернуться в Москву. Он был чрезвычайно полезен руководству этого учреждения, так что даже посылали изредка в командировку в Москву.
Прожив в Мичуринске три дня у Софьи Александровны, с ее помощью снял комнату у стариков Сидоровых. Эти люди тоже из числа тех, кого в трудные минуты посылает небо и кого я буду помнить до конца моих дней. Старик (так мне тогда казалось, наверное, ему было около шестидесяти –
