Мои знакомые
Другу моему —
Александру Хмурчику посвящается
ДАВНИЙ РЕЙС
ОТ АВТОРА
Погожим августовским вечером, какие редко выпадают на Балтике, мы с Александром Федоровичем, старым моим приятелем, возвращаясь из колхоза в город, свернули на дикий пляж, решив скоротать часок на взморье. И то ли тихие всплески волны, лизавшей берег, то ли дымок, тянувшийся за белым судном на горизонте, а может быть, по контрасту с благостным пейзажем: разудалая компания парней и девчонок, уже изрядно навеселе кейфовавшая под орущий транзистор у самой кромки воды, — только вдруг заговорил он о днях своей юности, дальних плаваньях, незаметно перекинувшись на то, что волновало его сейчас как прирожденного воспитателя и партийного работника: начало пути, выбор места в жизни.
Покашляв, неожиданно произнес с уже знакомой мне, застенчивой усмешкой:
— Слушай, я ведь не ханжа и душой не стар, но, ей-богу, не могу понять, как это можно часами лежать под такую музыку и ни черта не делать. Я так прямо заболеваю от безделья…
— Отдых после работы…
— Сомневаюсь. У этих, похоже — вместо работы.
Он помолчал, о чем-то раздумывал, словно бы прислушиваясь к самому себе; взгляд его, провожавший стелящийся в синеве дымок, стал отсутствующим, далеким.
— У нас юность потрудней была, — сказал он с легким вздохом. — А как мечталось о море… Мечта — это вроде поэзии. Но существует еще и проза — к сожалению. А может, и к счастью. Мечту еще заработать надо…
— Ты что же, разве не сразу плавать начал?
— Сразу? Я мореходку, знаешь, каким горбом достигал.
И, рассмеявшись, стал вспоминать о том, как начиналась его, так сказать, морская жизнь… Это было время, когда зарождался рыбацкий флот Калининграда, взявший свое начало в небольшой полузаброшенной пристани, на месте которой вырос ныне порт мирового значения; время первых рейсов на шхунах, мотоботах и стареньких СРТ, лишенных элементарного холодильника, где мясной харч висел в мешках на вантах, единственным поисковым оборудованием был эхолот, а вместо современных кошельковых тралов обычная сеть, какой пользовались еще купринские листригоны. За первый год было добыто в заливах около тысячи центнеров рыбы, то есть сотая доля того, что дает сейчас один мощный рыболовный траулер. Но это была хорошая школа опыта и мужества, суда возглавили бывшие фронтовые моряки. Под началом одного из них — И. И. Иванова оказался и мой приятель, тогда еще деревенский парнишка. Капитан стал для него примером выдержки, честности, справедливого отношения к людям.
Санькина морская одиссея показалась мне настолько типичной для нашей жизни со всеми ее сложностями, обретениями и потерями, что, вернувшись вечером к себе в гостиницу, я тотчас со всеми подробностями записал ее в тетрадь. История эта и легла в основу небольшой повести.
ПЕРВЫЕ ШАГИ
Он и сам толком не знал, что его толкнуло в этот чужой портовый город, еще пахнущий гарью развалин. Слишком много было прочитано в деревенской избе, при свете каганца, о море и моряках. Недоступным, непостижимым казалось мужество неведомых путешественников, чтобы хоть робко надеяться, что и ему, Саньке, привалит когда-нибудь счастье. Но вот однажды он увидел вернувшихся в село флотских парней, загорелых, красивых, в синих форменках, похожих и не похожих на себя, недавних пастухов и водовозов. У него даже дух захватило — вот тогда-то и решился…
Он сошел с поезда, кинув за плечо тощий, заплатанный баульчик. Среди копотно-зловещих руин кое-где маячили новостройки в лесах, но весь город с его черепичными крышами в осколочных шрамах, торчащей вдали готикой разбитого собора, израненный, чадный, какого-то истемна-кровавого цвета еще дышал войной. Казалось, вот-вот грохнет рядом, полыхнет огнем, как было тогда, в сорок четвертом в родном селе, спаленном немцами перед уходом.
Даже ойкнуло где-то внутри, под сердцем — давно приглушенный временем собственный, неузнаваемый голос. На мгновение он замер и не сразу тронулся дальше, оскальзываясь на мокрой от мороси брусчатке. Немцев он боялся до смерти, мальцом в рваных портках улепетывал на чердак всякий раз, когда они врывались на подворье, вылавливая оставшихся кур. Забивался в угол, пережидал беду. Сейчас он усмехнулся тому себе, похожему на пойманного воробышка, хотя было ему и теперь совсем немного — всего-то семнадцать с лишком.
Утром, переночевав у дальних родичей — мамкина сватья, десятая вода на киселе, — пристроивших его без особой радости в чулане на лавке, Санька почистил не раз чиненные сапоги, в которых братья ходили в школу посменно, отгладил касторовый отцовский пиджак, доходивший ему до колен и контрастно отличавшийся от полотняных штанов (костюмные достались старшему брату), и вышел в город. Добрался к порту лишь за полдень, часами ждал трамвая, похожего на броневик — весь в листовых заплатах с заклепками… Неожиданно открылся взору канал с медленно плывущими судами. Он долго стоял, разинув рот, с бьющимся сердцем. Где-то там, вдали, колыхалось невидимое море, дальние страны, удивительная, немыслимо красивая жизнь.
— Эй, сторонись, — послышался позади звонкий голос. Он обернулся, девчонка в заляпанной известкой спецовке тащила к воротам лестницу. Из-под стянутой на лбу косынки на него глянули черные смешливые глаза. Она уже прошла мимо, как вдруг обернулась, обронив: — Помог бы, кавалер!
— Я не кавалер, — промямлил Санька. Он вообще был застенчив с девчонками. Однако помочь надо было, и он перехватил лестницу.
— Да ты кто будешь? — вдруг спросила девчонка, глаза у нее по-прежнему смеялись, а голос был грубоват. — Не портовый, так тебя и не пустят.
Он объяснил не очень складно, кто он и откуда и зачем приехал.
— Ну-у, — разочарованно протянула она. Глаза уже не смеялись, и от этого стало почему-то обидно и холодно на душе. — Комсомолец хоть, или так — сам по себе?
— Как же, — сказал он и даже полез в карман, где хранился завернутый в газетку билет.
Девчонка о чем-то подумала и вдруг азартно стала его наставлять. Говорила она быстро, будто выстреливала слова. Он хватал их на лету, главное стало ясно: надо ему немедленно в райком, стать на учет и тут же попроситься в порт. Не откажут, люди позарез нужны. А ты такой молодец, да не устроят, ты уж мне поверь…
И эти слова так легко и ладно легли на душу, что он даже вырос в собственных глазах и уже не сомневался, что и впрямь все устроится. И, может, через неделю он уже будет стоять на борту вот такого
