не понимающего по русски, – о Есенине).
Выше мы уже приводили мнение самого Воронского, что Есенин занял среди крестьянских поэтов «по праву первое место».
Тут явное недоразумение. Можно ли назвать большим и первым поэтом того, кто очень хорошо заражает висельными настроениями и кабацкими эмоциями? Ведь в понятие большой, истинной поэзии входит не только форма, но и материал ее, целеустремленность, установка. И поэзия, зовущая к висельным настроениям, к кабацкому отчаянию, небытию, – должна быть отмечена не то что большим плюсом, а, наоборот, минусом, она является вредной – отрицательной величиной.
Что же тогда остается от Есенина? Его нет, и он это понял сам раньше многих критиков.
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику.
(«Чорный человек»).
Нам, может быть, возразят: но ведь это только «содержание» у него кабацкое, зато форма-то какая отличная! Возражающие так забывают, что в произведениях простого есенинского типа «форма» от «содержания» очень трудно разделимы, они взаимно обусловлены; а, кроме того, мы уже указывали, что Есенин насквозь эмоционален и его форма является простым непосредственным выражением эмоции, а это значит, что она вполне соответствует содержанию. Так как его форма очень проста и примитивна, то здесь даже не требуется особых доказательств. Унылость, однообразие, штампованность его стиха очевидны сами собой для всякого мало мальски культурного читателя. И вряд ли стоит выписывать его бесконечные:
И с улыбкой странною лица…
Но и все ж отношусь я с поклоном
К тем полям, что когда-то любил…
Что золото осеннее…
Лицо роковое…
Роковая на нем печать…
И десятки раз встречающиеся: Я хулиган… Мошенник и вор… Шарлатан…
И мы лишь вскользь в статье подчеркивали особенно избитые образы и слова.
В частности, после футуристов и Лефов, писать о городе так, как Есенин, по меньшей мере, не нужно.
Окончательный вывод: висельным настроениям специфически есенинских стихов вполне соответствует «тоскливо-висельная» форма их.
Почему мы никак не можем согласиться с Л. Троцким, что лирик Есенин – «Прекрасный и неподдельный поэт, по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе»…
В заключение надо отметить следующий знаменательный факт: пишущими о Есенине не учитывается доля самогипноза, самоуговаривания поэта. Ведь, «слова поэта
– его дела». Уже в «Драме Есенина» я указывал, что он еще задолго до своей смерти писал:
– На рукаве своем повешусь…
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску…
и ряд подобных строк, являющихся типичными для его творчества. Неужели все эти «чорные» слова – на ветер? Неужели поэзия Есенина не имела никакого воздействия, хотя бы на самого автора? (О том, что она «заражает» читателя, уже слишком много говорилось).
Если она не имела действия – значит, была слаба, а если имела – значит, она губительна и вредна.
Пусть поклонники Есенина выбирают любое.
А. Крученых.
Две автобиографии Есенина
Приводимая ниже автобиография Есенина написана им в период создания «Москвы Кабацкой», и оказалась весьма интересной по своему тону (особенно в некоторых местах) для уяснения настроения Есенина этого периода.
Впервые напечатана она в Берлине в издании Ладыжникова «Новая Русская Книга», № 5, 1922 г.
В том же, примерно, духе написана и вторая автобиография Есенина, помещенная в «Красной Ниве», № 2, за 1926 г. Интересно отметить, что эта автобиография даже написана в кафе «Стойло Пегаса» в 1923 г.
Интересно бы знать, где написана первая?
Цитируем первую автобиографию по книге «Писатели-современники», под редакцией Голубкова, ГИЗ, 1925 г.
– «Я сын крестьянина. Родился в 1895 году 21 сентября в Рязанской губернии, Рязанского уезда, Козминской волости».
Во второй автобиографии написано:
– «Родился в 1895 году, 4-го октября».
Разница в числах, вероятно, от перевода на новый стиль.
– «С двух лет, по бедности отца и многочисленности семейства, был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей, с которыми протекло почти все мое детство. Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку.
Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: „Эх, стерва. Ну, куда ты годишься“. „Стерва“ у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо я был выучен лазать по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим, кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду.
Среди мальчишек я всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах. За озорство меня ругала одна только бабка, а дедушка сам иногда подзадаривал на кулачную и часто говорил бабке: „Ты у меня, дура, его не трожь. Он так будет крепче“.
Бабушка любила меня изо всей мочи, и нежности ее не было границ. По субботам меня мыли, стригли ногти и гарным маслом гофрили голову, потому что ни один гребень не брал кудрявых волос. Но и масло мало помогало.
Всегда я орал благим матом и даже теперь какое-то неприятное чувство имею к субботе».
Здесь необходимо привести выдержку из 2-й автобиографии:
– «Бабка была религиозная, таскала меня по монастырям. Дома собирала всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от „Лазаря“ до „Миколы“. Рос озорным и непослушным. Стихи начал слагать рано. Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад. Стихи начал писать, подражая частушечным».
По воскресеньям меня всегда посылали к обедне и, чтобы проверить, что я был за обедней, давили 4 копейки. Две копейки за просфору и две за выемку частей священнику. Я покупал просфору и вместо священника делал на ней перочинным ножом три знака, а на другие две копейки шел на кладбище играть с ребятами в свинчатку.
Так протекало мое детство. Когда же я подрос, из меня захотели сделать сельского учителя и потому отдали в
