что с этими россами творится что-то неладное, как будто они начитались самых избранных лубочных романов:
Что-то злое во взорах безумных…
Чтоб не видеть в лицо роковое (?)
Да, «роковой любовью» попахивает в «Москве Кабацкой».
Отчего же именно таким обрюзгшим, изношенным, пьяным и скандальным представлялся Есенину город? Не есть ли это просто проекция своего внутреннего состояния и настроения на окружающий мир? Если мы проследим, что и как Есенин говорит о самом себе в «Москве Кабацкой», мы непререкаемо убедимся, что наше предположение оправдывается.
…Был я весь, как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий…
…Знаю, чувство мое перезрело
А твое не сумеет расцвесть…
…Не вчера ли я молодость пропил?
…Оттого прослыл я шарлатаном,
Оттого прослыл я скандалистом…
…Если не был бы я поэтом,
То наверно был мошенник и вор…
…Я всего лишь уличный повеса..
…Нет любви ни к деревне – ни к городу…
И понятно, что при наличии таких переживаний –
…теперь вся в крови душа
и единственный исход – самоубийство:
…прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть.
Иногда Есенин пробовал уйти от пьянства и разгула. Если бы он попытался уйти в здоровую трудовую жизнь – как знать? – может быть, это и удалось бы ему. Но непреодолимый индивидуализм Есенина толкает его на другой путь: он пытается уйти от пьянства и разгула в личную жизнь, в любовь:
…В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
…Я б навеки забыл кабаки…
. . . . . . . . . . . . . . .
Только б тонко касаться руки
И волос твоих, цветом в осень.
…Бестрепетно сказать могу,
Что я прощаюсь с хулиганством…
…Что я одной тебе бы мог,
Воспитываясь в постоянстве,
Пропеть о сумерках дорог
И уходящем хулиганстве.
Посмотрим теперь, какова была любовь, в которой Есенин искал спасения, и какова была та возлюбленная, к которой пытался поэт уйти от пьяного разгула. Мы, конечно, отнюдь не хотим так или иначе касаться личной жизни поэта и реальной личности женщины, о которой идет речь в стихах Есенина. Мы рассматриваем, понятно, только поэтический образ и поэтическое настроение, которые даны в стихах. Вот как рисуется этот образ (во втором отделе «Москвы Кабацкой», который назван «Любовью хулигана»:
Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Это золото осеннее,
Эта прядь волос белесых,
Все явилось как спасенье
Беспокойного повесы.
Уже здесь, где образ только намечается, есть несколько чрезвычайно характерных черт. Прежде всего, любовь оказывается только «чувственной вьюгой» (из дурмана пьянства – в дурман чувственности). Затем возлюбленная поэта носит на себе печать утомления, увядания, даже умирания, которые так характерны для настроения самого поэта:
Это золото осеннее…
И дальше в том же стихотворении:
Их давно уж нет на свете.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы придем к ним в гости.
Так вот на какие мысли наводит поэта любовь, в которой он пытался найти спасенье. Оказывается – спасенья нет: безнадежность осталась безнадежностью.
Пускай ты выпита другим.
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.
О, возраст осени!
Он мне дороже юности и лета.
И здесь вновь – осень, осенняя усталость, «стеклянный дым», неверность, непрочность всего земного. (Невольно вспоминается при чтении этих строф – та строка, в которой слово «дым», любимый образ Есенина, – звучит особенно печально:
Все пройдет, как с белых яблонь дым, –
строка из стихотворения, заключающего «Москву Кабацкую»…)
Развивается все это, чем дальше, тем мрачнее:
Чужие губы разнесли
Твое тепло и трепет тела.
Как будто дождик моросит
С души, немного омертвелой.
Кладбищенская любовь! Другой бы сбежал от этого, а наш поэт тянется на эту «радость», к этому телу (некрофилия?!):
Ну что ж? Я не боюсь его.
Иная радость мне открылась.
Ведь не осталось ничего,
Как только желтый тлен и сырость.
И дальше в следующем стихотворении:
Ты целуешь, а губы как жесть.
Знаю, чувство мое перезрело,
А твое не сумеет расцвесть…
Эти последние строки объясняют нам, почему любовь не спасла Есенина от гибели. Чувство его «перезрело». Поэт наделил возлюбленную собственной душевной опустошенностью и безвыходностью – и не сумел найти в любви ничего оздоровляющего. Все это, понятно, – та же гибельная проекция своего настроения на внешний мир, о которой мы уже говорили выше. Поэт все окружающее видел в черном свете своего «я». Ему не кабак важен, не сцены и типы из этого мира, а важно «тоску свою показать», – крайне узкий лиризм. Понятно, что при таких условиях любовь не явилась спасением от разгула и безнадежности. Другого исхода Есенин не нашел – и под конец принужден был примириться со смертельной, самоубийственной безнадежностью. Заключительные строки сборника звучат именно этой горькой, вынужденной примиренностью:
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь.
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Так, мы видим, Есенин направил свое творчество по тому поэтическому пути, последние версты которого, – к смерти, к самоубийству. Отчего же надежда, что –
это к завтраму все заживет,
слабая надежда на жизнь, мелькавшая в первых строках сборника, к последним страницам его погасла окончательно? Причина ясна: Есенин сам (невольно, конечно, но дело не в том) поставил себя в гибельное, безнадежное положение.
С одной стороны, он, как поэт,
