тихо засесть за Маркса: поучиться у Маркса многим и многим из наших поэтов давно пора. И можно бы после „Москвы Кабацкой“ только порадоваться „прозрению“ поэта. Беда, однако, в том, что стихи во имя Маркса просто плохи. „Стишок писнуть“, „эра новая не фунт изюму нам“… звучат совершенно неприлично… „Стансы“ режут слух, как гвоздем по стеклу».
Если даже Воронскому, который вообще относится к Есенину более чем благожелательно, который даже в рассуждениях о «Стансах» успевает мимоходом назвать Есенина «первоклассным поэтом» и «большим лириком», если даже Воронскому эти «Стансы» режут слух, то каково же от них непредубежденному читателю?
Послушаем, однако, что говорит об этих «Стансах» Воронский дальше:
– «Они небрежны, написаны с какой-то нарочитой, подчеркнутой неряшливостью, словно поэт сознательно хотел показать: и так сойдет. Но хуже всего даже не эти „фунты изюма“, не „писнуть“, даже не скудная, сырая рифмовка стиха, – хуже всего, что „Стансам“ не веришь, они не убеждают. В них не вложено никакого серьезного, искреннего чувства, и клятвы поэта звучат сиро и фальшиво. Не верится, когда Есенин пишет, что фонари в Баку ему прекрасней звезд – это Есенину-то! что он полон дум об индустрийной мощи, что он „тихо“ сел за Маркса».
Воронскому не верится, а читателю и подавно. (Кстати, о фонарях уже в 1913 году Маяковский писал, и гораздо убедительнее). И как бы то ни было (и «подлинный поэт» и проч.), а приходится Воронскому констатировать, что
– «„Стансы“… фальшивы, внутренно пусты, не верны, несерьезны, не вески, их пафос неуместен, они безрадостны и худосочны, их слова вялы и, пожалуй, верно в них пока одно: жалобы поэта на скуку от Маркса: для него он, действительно, скучен: его он не читал и не нюхал. „Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал“ – это куда правдоподобней».
Книг Маркса Есенин, действительно, не читал. Революции, советского города он и не нюхал. Эго видно не только по «Стансам», это явствует и из других «революционных» стихов Есенина, где он обещает «пальнуть по планете». Все эти стихи неестественны, натянуты, вымучены. Обо всем «советском» творчестве Есенина можно сказать словами того же Воронского:
– «Очень отрадно, когда поэт старается уйти от пропада городских кабаков и стать певцом и гражданином советских штатов, но плохих, фальшивых стихов… не надо. И Маркса и Ленина лучше не поминать, впредь до более „основательного знакомства с ними“»…
И далее в тех же «Литературных типах»:
– «…работать обычно Есенины не хотят: идут поэтому по пути наименьшего сопротивления, ограничиваясь внешней, напяленной на себя, взятой напрокат, наспех революционностью. Получается одна словесность и неестественное празднословие».
И действительно:
– Я тем завидую,
Кто жизнь провел в бою,
Кто защищал великую идею! –
Ведь большую избитость и представить себе трудно. И еще:
– Что эта пакость,
хладная планета…
Я выйду сам –
когда настанет срок,
когда пальнуть придется по планете!..
Строчки из «знаменитого» ответа на письмо матери в книге «Русь Советская».
Все это плохо сделано технически, абсолютно не выдержано идеологически (нет никакой революционности, а лишь наивный анархизм и нигилизм), и, наконец, пресловутой есенинской «искренностью» здесь даже и не пахнет.
Гораздо большая искренность звучит в стихах, воспевающих упадок и безнадежность. Мы нарочно остановились на «советских» стихах Есенина, чтобы сравнить их с «висельной лирикой» (выражение Воровского) и показать, что эта последняя Есенину гораздо более свойственна. Заглянем же снова в «Москву Кабацкую»:
– Ты прохладой меня не мучай
И не спрашивай, сколько мне лет.
Одержимый тяжелой падучей,
Я душой стал, как желтый скелет.
Кладбищенские образы неотступно сопровождают «воображение поэта». И иной раз начинаешь Есенина понимать в его тоске по кладбищу: действительно, больше деваться некуда в таком, например, душевном состоянии, какое выражено в строках:
– Было время, когда из предместья
Я мечтал по мальчишески в дым,
Что я буду богат и известен
И что всеми я буду любим.
Да. Богат я, богат с излишком,
Был цилиндр, а теперь его нет.
Лишь осталась одна манишка
С модной парой избитых штиблет.
Богатства Есенин не достиг, подлинной славы тоже:
И известность моя не хуже –
От Москвы по парижскую рвань
Мое имя наводит ужас.
Как заборная громкая брань.
И от всего этого поэт мысленно спешит не в трезвую жизнь, а на виселицу и в могилку:
Смешная жизнь, смешной разлад!
Так было и так будет после.
Как кладбище, усеян сад
В берез изглоданные кости.
И сама эта мысль для него не новая. Такие же мотивы встречаются и в более ранних его книгах:
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
И еще:
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Виселица, смерть, гибель, гибель, гибель – только и слышишь в тех стихах Есенина, в которых он, пожалуй, действительно искренен.
Поэт сам ввел себя в заколдованный круг и не мог из него вырваться. Понятно, что результатом этого явилась смерть – на этот раз уже не только «стихотворная», но и физическая.
Самоубийство Есенина – факт показательный. Проследив его творчество, убеждаешься, что, в конце концов, как это ни печально, но другого пути у него уже не оставалось. Есенина мог спасти только решительный душевный перелом, окончательный уход от кабацкой цыганщины в здоровое творчество; сил для этого перелома Есенину не хватило.
Знаменательно, что в его стихах «После скандалов» слышится не бодрость, а еще большая грусть, усталость, реакция.
– Я не знаю, мой конец близок ли, далек ли.
Были синие глаза, да теперь поблекли.
Где ты радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно…
…Забинтованный лежу на больничной койке.
Эти стихи помешены в сборнике (изданном «Кругом») после «Москвы Кабацкой» и «Любви Хулигана», но не радуют они, и Есенин все больше сбивается на похоронный лад. Вот что он говорит в следующем
