Я увидела, как Том стал отчаянно озираться, ища какое-нибудь оружие или палку, чтобы не подпустить доктора. Вдруг он нащупал что-то в соломе и поднес к лицу, словно это было настоящее сокровище.
Врач обратился к шерифу:
— Так, оттащите эту парочку и держите парня, да поживее…
В эту секунду Том отвел назад руку — руку, которая никогда не промахивается, — и бросил что-то тяжелое, с налипшей соломой, попав доктору прямо в грудь и в лицо. Было похоже, что Том не на шутку ранил его свинцовой пулей. Врач подпрыгнул, громко выругался и стал отряхивать свой кафтан. Его черный кафтан, в котором он ходил на вызовы, и белая льняная сорочка были измазаны чем-то темным и зловонным. Под слоями соломы повсюду были остатки фекалий тех женщин, которые из-за болезни или от слабости, вызванной голодом, не могли вовремя добраться до отхожего места. Найти их Тому не составило большого труда.
Доктор в гневе топнул ногой и рявкнул:
— Ты маленький ублюдок! Только посмотри, что ты наделал!
— Да, это дерьмо не отстирается.
Мы обернулись, удивленные столь сильным голосом, и увидели, что говорила старая женщина, которая посоветовала хозяйке Фолкнер не отдавать шаль жене шерифа. Она была немощная и сгорбленная и надрывно кашляла, но глаза, когда она смотрела на доктора, были умными и насмешливыми. Открыв свой беззубый рот, старуха сказала со смехом:
— Это желчь, видите? Самое лучшее пятно — это пятно от выделений разгневанной женщины, с которой поступили несправедливо. Да, придется вам отрезать полную корзину рук и ног, чтобы заработать на новый кафтан.
Доктор отскочил от нее, будто увидел на ее теле чумные язвы.
— Лучше уходите, — сказал шериф, распахнув дверь. — Здесь у вас ничего не выйдет.
Врач схватил свои принадлежности и, обернувшись, сказал напоследок:
— Ваш брат не доживет до рассвета.
Мы молча сели у свернувшегося калачиком Эндрю, слишком потрясенные, чтобы говорить, поэтому единственным ответом доктору был скрежет ключа в замочной скважине. Я спала плохо, просыпаясь каждый час, но всякий раз, открывая глаза, я видела, что Том стоит на коленях рядом с Эндрю, держит его за руку, протирает ему лоб тряпицей или вливает брату в рот несколько капель воды. Эндрю по-прежнему трясло в лихорадке, и он бредил. Время от времени Том осторожно закатывал рукав его рубашки и смотрел, как краснота поднимается все выше и выше, к сердцу Эндрю. В воскресенье, ближе к рассвету, я проснулась, потому что услышала голос Эндрю. Мне показалось, что он бредит во сне, потому что Том наклонился, чтобы лучше слышать. Я подползла по соломе ближе и увидела, что глаза у Эндрю какие-то странные, затуманенные. Губы потрескались и кровоточили, но речь была спокойной и непутаной.
— Ричард обещал, — заговорил он, приподняв голову, — что осенью мы все вместе снова пойдем на охоту. И что мне дадут выстрелить из кремневого ружья, если я буду осторожен. Теперь у меня есть рука, чтобы держать ружье, и я стану таким же метким стрелком, как отец.
— Ты еще постреляешь. И притащишь домой самую большую куропатку в колониях.
Том убрал волосы со лба брата, тот улыбнулся и снова закрыл глаза. Его голова упала набок, и я чуть не лишилась чувств, приноравливаясь дышать так же медленно, как он. Перед самым рассветом я заснула, прощаясь с Эндрю. Я попыталась сделать все, как просила мама. Сказать ему, что я его люблю. Что нам его будет недоставать. Что мне очень-очень жаль, что я ничего не смогла сделать, чтобы его спасти или облегчить ему боль. Раньше я воспринимала его присутствие как что-то само собой разумеющееся и уделяла ему не больше внимания, чем домашней скотине: за ним приходилось ухаживать или использовать в работе. Теперь я корила себя за то, что не была с ним добрее и терпеливее. А он был именно таким по отношению ко всем нам.
Не успела я закрыть глаза, как мне приснился сон. Во сне Эндрю стоял на берегу реки. Вероятно, была весна, потому что свет был таким ярким и желто-туманным, что трава и деревья расплывались у меня в глазах и трепетали, как топленое сливочное масло. На ремне, перекинутом через плечо, у Эндрю висело отцовское кремневое ружье, а Ричард с Томом поддерживали его под руки. Он поднял глаза! — лицо у него было такое доброе и простодушное! — и широко улыбнулся, будто увидел меня на другом берегу. Брат открыл рот, чтобы что-то сказать, но я не услышала слов, потому что почувствовала, как Том трясет меня за плечо. Я проснулась и увидела заплаканное лицо Тома рядом с моим. Я уснула, привалившись к груди Эндрю, и теперь заплакала, поняв, что Эндрю нас покинул.
Я обняла Тома, но он снял мои руки со своей шеи и сказал:
— Сара, смотри сюда.
Но я не хотела видеть лицо, на котором смерть оставила свой отпечаток. Том опять потряс меня за плечо и снова позвал по имени. Я вгляделась в его лицо, ожидая увидеть ту же скорбь, что охватила меня, но оказалось, что Том вовсе не был опечален. Глаза его светились от радости, а губы смеялись. Он сказал, закатывая рукав рубашки Эндрю:
— Ты взгляни на его руку.
Я взглянула и увидела, что краснота начала спускаться, от плеча к локтю, а от локтя к запястью. Брат дышал глубоко и ровно. Я потрогала его лоб, он был прохладным и покрыт испариной. Когда Эндрю наконец открыл глаза, он снова стал слабоумным ребенком с глупой улыбкой и попросил супа и хлеба.
Когда на следующее утро шериф вошел в камеру, он сразу направился к Эндрю. Он смотрел на меня с удивлением несколько секунд, а потом сказал:
— Если это не колдовство, то тогда что?
По пути к двери он сказал, что Эндрю может остаться еще на один день, а потом ему придется вернуться в мужскую камеру. Как только стихли его шаги на лестнице, я ринулась к решетке и закричала Ричарду и матери:
— Эндрю жив! Жив!
Впервые за несколько дней я почувствовала такую радость, услышав их голоса, что на несколько мгновений позабыла о безысходности салемской тюрьмы. Забыла, что осталось всего шесть дней, пока моя мать может мечтать, просыпаться или вообще испытывать какие-то чувства.
Наступило воскресенье, и женщины в камере собрались на утреннюю молитву. Вознести благодарность Господу попросили хозяйку Фолкнер. В полдень пришел отец. Он принес нам еды, постиранную одежду и чистой воды. Когда Том рассказал про врача, который собирался отрезать Эндрю руку, он сжал прутья решетки с такой силой, что мне показалось, он их выдернет. Я приподняла лежащую у меня на коленях голову Эндрю повыше, чтобы ему было легче говорить, и первое, что он сказал, когда проснулся, было: «Папа, теперь я могу ходить с тобой на охоту», а отец ответил: «Сынок, ты первым из братьев выстрелишь из ружья». Когда время вышло, отец сказал, что снова придет во вторник и потом будет приходить каждый день до пятницы. Весь вечер мы с братьями держались за руки, и наши пальцы были сплетены так же крепко, как звенья цепей на наших кандалах.
Тех, кто пережил эти ужасные судебные процессы, часто спрашивали: «Как вам удалось справиться с потерей близких?» Будто человек, перенесший такую потерю, должен просто взять и перестать дышать. Некоторые и в самом деле теряли желание жить и отказывались от пищи и воды после смерти любимого человека или после испытанных телесных страданий. Но ребенок, который совсем недавно пришел в этот мир, может оказаться более живучим, чем самый сильный мужчина, и обладать волей к жизни более сильной, чем у самой несгибаемой женщины. Ребенок подобен весенней луковице, внутри которой заложены все силы, необходимые, чтобы протолкнуться через толщу земли к солнцу. Если полить луковицу, она начнет прорастать даже в каменистой почве. Так доброта дает ребенку силы преодолеть тьму.
