Нара нахмурилась. Она никогда не думала об оккупации Дхантукак о гуманитарной операции. Но конечно, оккупационные войска всегда приносилис собой какой-то общественный порядок. И большинство оккупационных режимов былибогаче, нежели их жертвы. После завоевания обычно начинался подкуп.
— После введения имперских санкций начались пытки. Иведь что интересно: наших мучителей не интересовала боль, как таковая. Покрайней мере тогда, когда нас в первый раз пристегнули к стульям.
«Стулья, — подумала Нара. — Такое банальное, обыденноеслово». Ей вдруг стало зябко, и она повернулась к камину, чтобы впитать большетепла от разгоревшегося пламени.
— Эти стулья были из разряда экспериментального медицинскогооборудования и обеспечивали полное подавление боли, — продолжалЛаурент. — Когда у меня отняли левую руку, я совершенно ничего непочувствовал.
Нара зажмурилась. Она начала осознавать сказанное. Даже безвсякой эмпатии она услышала бы в голосе Лаурента нотки нащупывания, пробнуюкаденцию неотрепетированного повествования. Он никому никогда об этом нерассказывал. Возможно, существовал какой-то краткий отчет, бесстрастноеизложение событий в военном рапорте. Но живому человеку о том, что случилось наДханту, Лаурент рассказывал впервые.
Неудивительно, что его психические шрамы казались такимисвежими.
— Сначала отрезали всего двадцать сантиметров, —сказал он. — Нервы в протезе блестели, как золотые нити. Я даже видел, каксокращаются мышцы, когда шевелил пальцами. Искусственные кровеносные сосудыбыли прозрачные, и я видел, как в них пульсирует кровь.
— Лаурент, — тихо проговорила Нара. Она не точтобы умоляла его прекратить рассказ. Просто нужно было что-то сказать. Она немогла бросить его голос в одиночестве посреди величественного полярногобезмолвия.
— А потом отрезали еще. Сорок сантиметров. Тогда сталобольно сжимать пальцы, их словно сводило судорогой. Но ничто невозможно былосравнить с… отвращением. Видеть, что твоя рука реагирует на движения такестественно, как будто она по-прежнему на месте. Я дал себе клятву, что не будушевелить ею, что выброшу ее из мыслей — стану думать о ней, как о мертвой. Но ячувствовал ее. Только сильная боль была подавлена. Это необычное ощущение. Нето, что покалывание.
Он пристально уставился на пламя.
— Дханты всегда слыли великими целителями, —сказал он с горькой насмешкой.
Что-то вдруг глухо треснуло в камине — какой-то водяной иливоздушный пузырик взорвался. Брызнули в разные стороны искорки, но экран,заслонявший камин, не дал им долететь до Нары и Лаурента. Яркие огненные точкивыстроились в линию на каменном полу, очертив границу невидимого барьера.
— Естественно, мы были совершенно обездвижены. Я могшевелить только пальцами рук и ног. Представь себе, каково это, взять и нешевелить несколько дней единственными свободными мышцами. Руку началопокалывать, потом покалывание сменилось пульсирующей болью, я все сильнееосознавал эти ощущения. В конце концов это стало невыносимо. Я был вынужденсгибать пальцы и смотреть, как они реагируют на «дистанционное управление».
Нара чувствовала, что ее эмпатические ощущения приближаютсяк своему пику. Лекарство не действовало на нее, и она отвечала на весь ужас,исходящий от Лаурента, тянулась к нему, вместо того чтобы отшатнуться. Такдавно она не открывала свой дар перед другим человеком полностью, и вот теперьэмпатия просыпалась, потягивалась, как вставшая с коврика кошка. Мало того, чтоНара делила с Лаурентом его эмоции, так очень скоро она стала видеть воочиювсе, о чем он говорил, потому что разыгравшаяся эмпатия полностью оккупировалаузлы вторичного зрения в зрительном нерве. Спирали отторжения пронизывали телоэтого человека, они, словно змеи, свернулись кольцами в его искусственных конечностях.Его затянутая в перчатку рука сжалась в кулак — он словно бы пытался схватитьфантазмы той старой боли. Может быть, смотреть на Зая не стоило — на взглядНары, это было слишком личное. Она потянулась к своему запястью, инстинктивноища лечебный браслет. Но его не было. Она оставила его на столике у входнойдвери.
Она закрыла глаза, радуясь тому, что легкого спасения неоказалось под рукой. Кто-то должен был разделить с этим человеком все, что емупришлось выстрадать.
— Нас резали ломтями.
Мою левую руку раскромсали на три куска — надрезали узапястья, у локтя и у плеча и соединили пульсирующими трубочками. Потомпринялись за ноги. Отрезали, соединили между собой и уложили в метре от меня.Меня накачивали стимуляторами, и весь день сердце у меня билось как бешеное,пытаясь справиться с увеличенной длиной системы кровообращения. Я почти неспал.
Я был старшим по званию среди пленных, и потому со мной всепытки производили в последнюю очередь. Они имели возможность учиться насобственных ошибках и тем самым страховали себя от возможных неудач со мной. Явидел вокруг себя других пленников, над которыми дханты издевались, как хотели:одних они превращали в замкнутый круг кровообращения, и кровь перетекала изкончиков пальцев правой руки в кончики пальцев левой; других расчленяли так,что части разрезанных желудков снабжали питанием каждую из ампутированныхконечностей по отдельности; у третьих тела были искромсаны на мелкие части, ивсе эти комья плоти медленно умирали.
По мере того как они уродовали нас, они переставали с намиразговаривать, да и друг с другом тоже — видно, им прискучила собственнаямясницкая жестокость.
Как только Лаурент произнес эти слова, наступил неизбежныймомент. Эмпатия Нары сменилась подлинной телепатией. Ее сознание озарилось ярчайшимивспышками — так искры кремневого огнива осветили бы мрачную черную пещеру. Этивспышки выхватили из мрака картинки воспоминаний Лаурента. Стоявшие по кругувысокие стулья, наклоненные, как противоперегрузочные кресла, предназначенныедля странного подвида людей. Повсюду блестели трубки, соединения — однитонюсенькие, как нервные волоконца, другие потолще — по ним текла кровь. А настульях — тела…
Разум Нары отторг это зрелище. Тела выглядели ужасающереальными и невероятными одновременно. Живыми, но не целостными. Бестелесными,но дышащими. Нара видела, как шевелятся лицевые мышцы, и ей стало дурно — такоеощущение можно было испытать, если бы ты увидел, как вдруг зашевелилось лицо уманекена в музее восковых фигур. Оборудование сверкало деталями, трубкисветились стерильностью, но в сочетании с изуродованными, расчлененными теламивсе это производило впечатление неведомых тварей, созданных каким-то не топьяным, не то помешанным богом.
Нара была вынуждена напомнить себе о том, что это не твари,а люди. И сотворили с ними такое не безумные божества, а такие же люди. Звериот политики. Разумные существа.
Что бы Лаурент ни думал о смерти, ничто не выходило за рамкиполитики. У этой жуткой жестокости была причина, Нара потянулась к Лауренту,прикоснулась к его правой руке — той, что была из плоти и крови. Прикоснулась —и ощутила его сильнейшее отвращение к самому себе, к собственному телу, котороепредставлялось ему машиной — машиной, которую можно разобрать на части,разорвать, как жестокие дети разрывают насекомых.
