показался сам Иоанн.
— Откуда ведаешь сие? — спросил он, заставив нас обоих вздрогнуть от неожиданности.
Евдокия вскочила на ноги, я заёрзал, будто нас поймали с поличным на каком-то преступлении.
— Лежи, — махнул он рукой. — Сказываешь так, будто сам там был.
— Купец один болтал… — неловко соврал я.
— Складно сочиняешь, — хмыкнул царь. — Зачем в драку полез?
— Уехать чтоб поскорее, — сказал я. — Воевода сыск хотел затеять.
— Воеводе за то уже высказано, — хмуро произнёс царь. — Ну и что, уехал?
— Нет, государь, — сказал я.
— Вот то-то же, — хмыкнул он. — Лучше Анастасии Романовне стало, за то благодарность тебе. От неё и от меня.
— А Сильвестр что? — спросил я.
— С ним разговор будет особый. Не здесь, в Москве, — жёстко произнёс царь, сверкнув очами. — Уезжаем мы. Евдокия, останешься с сотником покамест, за ним уход надобен. Царица повелела так.
— Слушаюсь, государь, — пискнула девушка.
— А ты, сотник, как поправишься, в Москву поезжай, — приказал царь. — Рядом видеть тебя хочу.
— Слушаюсь, государь, — сказал я. — А сотня моя как же? Я по разряду к ней приписан, с князем Курбским ливонца воевать отправлен. В Пскове сбор, к Рождеству…
— Будто на Руси другого сотника не найдётся, — хмыкнул Иоанн.
— Они все по-старому воевать будут. А моя сотня для того и собрана, чтобы по-новому воевать, — сказал я.
— Славой делиться не хочешь, — по-своему понял царь.
— Славы мне не надо. Ливонца одолеть, пока за него поляки с литвой воевать не пошли, и то хорошо будет, — сказал я.
Царь помрачнел. Его одолевали те же самые думы.
— Уставы напечатаны, разосланы, — напомнил он.
— Да кто же о них в бою вспомнит? — хмыкнул я.
Иоанн подёргал себя за бороду, задумчиво прищурил глаза.
— Ладно… — протянул он. — В Псков тогда отправишься. То, что опоздаешь, ничего страшного, Курбскому грамотку отпишу новую, догонишь, передашь… Всё же дело царское делал, дело важное… Но про отраву не сказывай никому, ясно?
— И в мыслях не было, — честно сказал я.
— Вот и славно, — пробормотал государь. — Как готов будешь, так и отправляйся, но и не тяни. И не забывай. В Москве тебя жду.
— Слушаюсь, государь, — сказал я.
Иоанн взглянул ещё раз на меня, на Евдокию, и вышел, не говоря больше ни слова. Через полчаса в светлицу вошёл незнакомый слуга с объёмным свёртком в руках.
— Никита Степанов сын Злобин? — спросил он.
— С утра был, — хмыкнул я.
— Подарок велено тебе передать, от Иоанна Васильевича, — он пропустил мою грубость мимо ушей, положил свёрток на стол и вышел.
Я поднялся с перины, доковылял до стола. Даже ткань, в которую был завёрнут подарок, оказалась не просто тканью, а роскошной епанчой из дорогого красного сукна, подбитой горностаем. Я осторожно откинул край. В епанчу оказался завёрнут зерцальный доспех.
— Ох, ёп… — только и сумел выдавить я, примерно прикидывая стоимость зерцала и епанчи.
Подарок воистину царский. Дороже иного поместья, не всякий воевода подобным доспехом похвастать может, с чеканкой, с узорами. И более того, подарок с намёком, как любил делать Иоанн, мол, прекращай дырявить бока. Да и на службе в Ливонии пригодится.
Мерить не стал, чтобы не бередить рану, но и так было понятно, мне доспех придётся впору. Под доспехом обнаружилось ещё и запечатанное письмо для князя Курбского. Его я немедленно прибрал, чтобы доставить адресату.
— Люб ты государю, — улыбнулась Евдокия.
— Может и люб, — пожал я плечами. — А тебе?
Евдокия залилась густым румянцем, опустила глаза. Можно было и не спрашивать, всё и так было ясно, но мне нравилось иногда её подразнить.
— И мне… — тихонько сказала она. — Ты мне ещё тогда… У Кремля… Приглянулся…
Иначе не возилась бы со мной столько времени. Я не рассчитывал на многое, в конце концов, прелюбодеяние — грех, а здесь с этим было куда строже, чем в моё время, так что ограничивался общением по душам и любованием красивой девушкой. До свадьбы — ни-ни. Она, конечно, была невестой завидной, но я пока жениться не хотел, даже на царицыной постельнице.
— Жди, — улыбнулся я. — Вернусь из Ливонии…
— Дождусь… — прошептала она.
Из военного похода возвращались далеко не все, даже с нынешними уровнями потерь в десять-двадцать процентов убитыми. От боевого поноса умирали в разы чаще, чем от вражеского оружия. Оно и понятно, тут ещё нет ни пулемётов, ни миномётов, ни бомбардировщиков. Честная война, лицом к лицу. Да и воина в богатом доспехе скорее возьмут в плен, нежели станут убивать.
Рана моя постепенно затягивалась, чувствовал я себя нормально. Приближалось Рождество, и встречать его в Можайске мне не хотелось. Хотелось поскорее добраться до войска, вернуться к своей сотне. А то обещался туда-обратно, одна нога здесь, другая там, а вышло вон как.
Рождественский подарок Евдокии я всё равно подарил. Выбрался на местное торжище и прикупил там жемчужные серьги. И в тот же день уехал.
Лошади мои отдохнули, но долго скакать я пока всё равно не мог. Я уже смирился и со своим опозданием, и с тем, что отмечать Рождество придётся в дороге. Ехал потихоньку, быстрым шагом, от одного яма до другого, чтобы не переусердствовать и чтобы рана не открылась снова. Она хоть и затянулась молодой розовой кожицей, я предпочитал не рисковать.
Ночевал на почтовых станциях, ямах, в города и сёла не заезжал. На всякий случай надевал царский подарок, чтобы издалека было видно, что едет не просто одинокий путник, а знатный господин. Не то, чтоб я опасался лесную братву, для них ярко-алая епанча скорее наоборот, подействовала бы как приманка, но лучше уж так, чем маскироваться под обычного странника. Обычные странники отриконь не ездят. А так сразу было ясно, едет не абы кто, а царский человек.
Рождество пришлось встречать на затерянном в глуши яме где-то за Торопцом, в компании сухонького ямщика и молодого конюха. Рождество в одиночестве не встречают, традиция. Одарил каждого серебряной копейкой, за это даже лошадям моим задали овса, а не сена. Мелочь, а приятно.
Великие Луки проехал стороной, не заезжая и не останавливаясь, дальше начались места незнакомые, для меня новые. Проблем
