Новик
Глава 1
— Слава те, Господи, живой! — радостно крикнул кто-то над ухом.
Голова гудела, требовала покоя и ещё немного поспать, но мечтам этим сбыться было не суждено.
— Крепко же вам, Никита Степаныч, досталось! — добавил тот же самый голос. — Господь уберёг, вскользь по шелому удар-то прошёл! Даже лицо-то не попортили! Почти!
Я замычал что-то невнятное, пытаясь избавиться от этого назойливого голоса и его обладателя. Глаза разлепить никак не удавалось. И откуда он знает моё имя? Где я вообще?
Последнее, что я помнил, это то, как спорил в поезде со случайным попутчиком о русских монархах, с жаром доказывая, что воцарение Романовых — трагедия, сопоставимая по масштабам с Февральской революцией и развалом СССР. Один из переломных моментов русской истории.
А теперь, получается, лежу. Неизвестно где, но под одежду уже набилась колючая сухая трава. Назойливый голос гудит над ухом, а его обладатель не прекращает меня тормошить, кажется, перевязывая мне голову.
— Отстань… — простонал я.
Мой собственный голос звучал тоже как через толстое одеяло, казался чужим, незнакомым. От этого ещё сильнее разболелась голова. Доносились до меня и другие звуки. Ржание коней, стоны раненых, чьи-то разговоры.
Крушение поезда случилось, что ли? Тогда откуда тут лошади?
Мысли путались и метались, меня одолевала жуткая слабость, как будто я снова болею ковидом. Одно я знал точно. Я не должен быть здесь. Я должен ехать в поезде Москва-Сочи, сойти на конечной и греть свои старые кости на пляже.
— Отстану, как есть отстану, Никита Степаныч! Головушку вашу перевяжу и отстану! — тараторил голос. — Ох, и влетит мне от батюшки-то вашего! Не уберёг, куда смотрел только! Дядька ещё, называется! Ну, хоть живой, и то слава Богу!
Я наконец сумел разлепить глаза и увидел перед собой незнакомого мужика лет пятидесяти на вид. Широкая русая борода его изрядно старила, испещрённое следами оспы лицо таило в себе хитринку, присущую только русскому деревенскому мужику. На голове у него покоилась сбитая на затылок толстая стёганая шапка, а одет он был в такую же толстую стёганую куртку с высоким воротом, несмотря на то, что погода стояла ясная, солнечная, и было довольно жарко.
— Я где… — пробормотал я.
— Не боись, Никит Степаныч, не в Крыму! — усмехнулся мужик.
Лучше бы в Крыму. Там песочек мягкий, море.
— Где… — требовательно проворчал я, понизив голос.
— Так за Путивлем, вторую седмицу татарву гоняем! Чего уж ты, Никит Степаныч? — удивился мужик.
Я приподнялся на локтях. Сам я тоже был одет чудно, совсем не в треники и майку, в которых рассекал в поезде. На мне была похожая стёганка, только с нашитыми сверху большими железными чешуйками, красные шаровары и кожаные сапоги. На поясе висела сабля в ножнах, и я даже потрогал рукоять, чтобы удостовериться.
Мужик понял мой жест по-своему.
— Всех уж отогнали, некого рубать-то, Никит Степаныч! — усмехнулся он.
— А ты кто такой? — спросил я.
Он недоверчиво сдвинул брови, посмотрел пристально.
— Ты чего? Дядьку свово не узнаёшь? — сказал он. — А ну, перекрестись!
Я осенил себя крестным знамением. В прах не рассыпался, серой не завонял, в корчах биться не начал. Мужик заметно расслабился, но всё равно смотрел обеспокоенно.
— Крепко же тебе досталось… — пробормотал он. — Леонтий я, дядька твой с малых лет.
Я вздохнул, откинулся назад, на землю, понимая, что влип по полной программе. Похоже, я попал.
— Так… — выдохнул я, потирая подбородок, на котором вместо трёхдневной жёсткой щетины теперь был мягкий пушок. — А год нынче какой?..
— Лето семь тысяч шестьдесят седьмое, — глядя на меня, как на дурачка, сообщил Леонтий.
От сотворения мира, значит. По византийскому календарю. Сходу перевести дату в привычное мне «от рождества Христова» не удалось, но зато сразу стало ясно, времена ещё допетровские, посконные. Я прикрыл глаза, чувствуя, как вместе со слабостью телесной на меня наваливается ещё и жуткая апатия. Депрессия. Совсем не так я себе представлял свой летний отпуск.
— Может, ты меня ещё раз по голове стукнешь… — пробормотал я, надеясь вернуться обратно.
Хотя что-то мне подсказывало, что я тут надолго, если не навсегда. С другой стороны, судя по внутренним ощущениям, я скинул лет пятьдесят со своего возраста, и за вычетом общей слабости после ранения, находился в самом расцвете сил. Снова стать молодым… Дорогого стоит. Пусть даже в совершенно чужой эпохе.
— Батюшки-святы, как можно-то? Зачем это, по голове? — забеспокоился Леонтий. — Ништо, в Путивль вернёмся скоро. Там и отдохнёшь.
Я попытался вспомнить ещё хоть что-нибудь из того разговора в поезде. Мой попутчик, черноволосый мужчина в безупречном строгом костюме, застёгнутом на все пуговицы, хотя в вагоне стояла жара, всё больше слушал, лишь изредка подкидывая какие-нибудь тезисы, пытаясь вывести меня из себя. Троллил, как будто мы на каком-то форуме, а не за одним столом.
То хаял Сталина и превозносил Хрущёва, то сожалел о крещении Руси в православие, а не в католичество, то превозносил Петра Первого и ругал Иоанна Грозного за одни и те же поступки, ловко жонглируя фактами и цифрами, проверить которые я не мог. Ладно хоть не дошёл до аргумента в духе «сдались бы Гитлеру — пили бы баварское», иначе бы я точно ему врезал прямо в купе.
Но вывести меня из себя ему всё-таки удалось, и мне оставалось только скрежетать зубами, глядя на его поганую насмешливую улыбочку. Я как раз пытался доказать, что опричнина и уничтожение старой знати — необходимая мера, что без этого никак нельзя было обойтись, и что если бы первую жену Грозного не отравили бояре, история пошла бы совсем другим путём. Вещал я всё это с жаром, достойным выступлений Жириновского, так, что аж сердце закололо от переживаний.
Что-то он мне сказал… В духе «можете попытаться» или вроде того. А потом я очнулся здесь. Профессор чёрной магии, мать его за ногу.
Я издал протяжный стон, хватаясь за голову.
— Никит Степаныч! — забеспокоился Леонтий.
Я снова поднялся, сел, хватаясь за голову и раскачиваясь туда-сюда, как китайский болванчик.
— Леонтий… — тихонько позвал я. — А кто нынче государь?
Догадываться я уже
