мне придется в другой город бежать от такого счастья.
— Дурачок, — хихикнула дочка, — счастье тебя везде найдёт!
— Ты будто не про счастье, а про маньяка говоришь. Так, мелкая, если будешь в мою личную жизнь лезть — я в твою влезу, клянусь. Это сейчас у тебя её нет, а потом захочешь с мальчиком погулять, и я тебе всю малину испорчу, так и знай! Буду всех пацанов отпугивать на правах старшего брата, из школы встречать, на улице сопровождать. Хочешь?
— Эй! Только попробуй!
— Я хочу, — вступил я в беседу. — Глеб, даю добро.
— Папа! — возмутилась Лика подобному предательству.
— Папа шутит… я надеюсь, что шутит, — сказала Ася, и решила что пора раздать люлей: — Лика, хватит над братом издеваться. А ты, Глеб, не драконь свою сестру. И меня не смешите. Скучная мама объявляет закрытие балагана, и моё решение обжалованию не подлежит!
Разумеется, дети замолчали лишь на минуту, а потом продолжили переругиваться. Ася бросала на меня взгляды, тревожась. Знает, как сильно у меня болит голова. Но тишина мне не нужна, наоборот, я всеми силами тишину прогоняю.
— Пап, — Лика на удивление робко обратилась ко мне, когда мы вошли в дом, — раз сегодня тебе в последний раз эту твою химию ввели, то… всё? Ты поправишься скоро?
— Зайка, всё немного не так. Пойдём, я объясню тебе всё что знаю. А Глеб пока папе поможет, — Ася приобняла Лику, и повела вглубь квартиры.
Знаю, она подберет правильные слова для дочери, и не станет грузить Лику лишними деталями. Это мы с Асей наслушались, и в курсе, что сейчас происходит с моим организмом, когда будет понятен эффект, знаем про риски, прогнозы полной выживаемости и выживаемости по годам…
И Ася полна надежды. Раньше я тоже был уверен в том, что любую болезнь одолею. А сейчас — нет. Может, тому виной самочувствие, сегодня я вообще удивлен, что сам могу ходить, дышать, даже разговаривать, при том что ощущаю себя живым трупом. А может, дело в страхе. Или в интуиции. Но мне кажется, курс химиотерапии мне не помог. Но сейчас я знаю только то, что хуже химиотерапия мне не сделала.
— Пап, — Глеб подставил здоровое плечо, и я почти без стыда принял помощь сына, — так нормально? — он помог мне сесть на низкий пуф, а я все же попытался оттолкнуть Глеба, но он мотнул головой, и помог мне разуться. — Найдите с мамой Лике психолога. Серьезно, она меня пугает. А найдете ей мозгоправа, будет шанс что из нашей мелюзги вырастет не змеища, а приличный человек.
Сначала я даже купился на слова сына, но понял — он меня разговорами отвлекает, чтобы я не взбрыкнул, и позволил себе помочь. От Глеба её принимать тяжелее, чем от остальных. Наверное, сына я подвёл сильнее всех. Какой бы Тамила ни была, всё же она первой любовью моего ребёнка была. А я эту любовь в дерьмо окунул.
— Плохо, пап? — Глеб помог мне подняться, и повёл в кухню, откуда уже пахнет рекомендованным мне бульоном. — Вы с мамой что-то от нас скрываете? Врач ничего такого не говорил? Ну, плохого?
— Нет.
— Точно? Мне можешь сказать. Лика не узнает.
Повернул голову к сыну. У него на лице всё, что чувствует, написано крупными буквами — тревога, даже ужас.
Наверное, я самый дерьмовый человек на свете, но сейчас я своей болезни благодарен. Если бы не рак, возможно, сына я бы потерял. Глеб отдалялся бы от меня всё дальше, дальше, и дальше, он бы остыл со временем, обида бы ушла, но близость — тоже.
— Пока непонятно ничего. Может, этот курс помог. Может, нужен будет еще. Может, операция. Скоро узнаем.
— Я читал… пап, обопрись крепче, тяжело, наверное, стоять, а я уже в норме. Так вот, я читал про операцию. Давай я анализы сдам, чтобы точно знать, подойдёт ли мой костный мозг. Чтобы потом время не терять, если операция будет нужна.
— Нет, — у меня скулы свело от этого предложения, даже силы появились, кулаки невольно сжал.
В горле першит, оно сжимается судорожно, и сердце грохочет… и слезы подступают.
— Почему сразу нет? Я совершеннолетний. И это безопасная для меня процедура, а тебе жизнь спасти может. Давай я сдам анализы, пусть совместимость проверят, только маме пока не скажем, чтобы не психовала.
— Любое вмешательство небезопасно, Глеб. Потому — нет. Но… я тронут.
Сцепил челюсть, чтобы не заплакать. Уже не из-за стеснения, а… нельзя. Глеб и так видит меня почти уничтоженным болезнью, изменившимся, и добавлять ему негативных эмоций я не стану.
Перестал виснуть на сыне, собрал все силы, выпрямился. А затем обнял его крепко.
— Спасибо, сын. За всё.
— Анализы я все же сдам.
— Глеб. Нет.
— О чем секретничаете? — Ася вышла к нам.
Встревоженная, хоть и скрывает тревогу за улыбкой. Её всё еще опечаливает некоторая отстраненность Глеба. Но я просил не совестить сына, не давить на него, и… кажется, он на пути прощения.
Прощения, для которого я ничего не сделал.
Пока ел — только об этом и думал. О том, что дети намного лучше меня самого.
Лика — хваткая, амбициозная, умненькая. Я считал, что в меня. Может, отчасти так и есть. Но в её возрасте я таким не был. В возрасте Лики я отчаянно злился на своих родных за бедность, за то, что в обносках приходилось ходить, за частые тумаки. За то, что за сестрой приходилось приглядывать. Я уже тогда хотел вырваться из нищеты, но понимал что рассчитывать мне не на кого — только на себя. Отсюда и хватка с амбициями. Приобретенные они.
А доброты, как у Глеба, во мне никогда не было. В юности я её за слабость воспринимал, да и в зрелом возрасте — тоже. Не счесть, сколько раз видел, как добрые и порядочные пытались строить бизнес, который у них отжимали, или этих добрых и порядочных кидали на деньги, подводили к банкротству те, у кого вместо доброты были акульи клыки.
Они намного лучше. Их силы хватило, чтобы прийти ко мне, простить, помочь.
И новый страх поднял голову, самый лютый: а если я умру, и не успею совершить то, что ПО-НАСТОЯЩЕМУ важно? Асю любить, счастливой её сделать. Глебу доказать, что горжусь им. Лику
