слышно птичьего крика, дверь Любиной хаты заперта на маленький висячий замочек.
На расспросы Тимоша тетка Мотря и Наталка отвечали, что ничего не знают: уехала, мол, к старшей сестре, не то в Галещину, не то в Козельщину — сестра там у нее помирает. Наталка рассказала еще, что муж ее вернулся с фронта, живет в Ольшанке, гуляет на все село, приезжал в Моторивку на пароконке, за ним еще три возка, с песнями, с гармошками, на возках ковры бархатные. Ломился в хату, грозил, но Любка его не пустила.
— Да где же она, — допытывался Тимош, — в Козельщине или Галещине?
— Та хто зна. Может, в Пятихатках.
Тимош обошел всех соседей, заглянул даже к каменной бабе, но так ничего и не добился.
В городе ждала его еще неудача — зашел проведать сестренок Сашка, соседки сказали, что девчата только перед его приходом уехали в Петроград к брату. Весть о брате обрадовала Тимоша — значит, Сашко жив, здоров. Но Тимош не успел ничего передать товарищу, ни словечка, не знает его адреса.
Направился домой, порога не успел переступить, Тарас Игнатович обрушился с допросом:
— Где был?
— Да я ж сказал — в Моторивке.
— Не про нее речь.
Тимош удивленно глянул на Ткача.
— На Ивановке тебя видели. На ивановской квартире.
— Слава богу, месяцы прожил, кормили, поили, хлеб ел — не грех заглянуть.
— Ну, что с тобой толковать — парень самостоятельный, дело твое.
— Да они что — плохие люди?
— Старик у них правильный был, ничего не скажешь. Да и старуха — женщина разумная.
— А Павел что? Неужели, по-вашему, Павел плохой человек?
— Почему плохой — не плохой. И Павел ничего. Не сразу к нам пристал, ну да что уж. Старое не поминаем.
«Старое не поминаем!»—отметил про себя Тимош.
— Не пойму я вас, Тарас Игнатович, — продолжал допытываться он, — честное слово, никак не пойму. Старик, говорите, хороший человек, Александра Терентьевна — разумная и Павел неплох. Кто же остается? Прямо скажите!
— А есть такие пигалицы. Собой птички-невелички, а всему причина.
— Это вы называете — прямо! — запавшие в память слова Ткача «старое не поминаем» не давали покоя Тимошу!
— А чего ж, не прямо, куда прямее: бывает, что гости шумнее хозяев. Шуму у них много, галасу. А где шум, там настоящего дела чертма.
— Ну и человек же вы, Тарас Игнатович!
— А какой человек? За рабочее дело болею, такой человек. А ты что думал!
— Хотите, я вам прямо скажу, что думаю?
— А чего ж… Отец твой мастер был прямо говорить.
— Не обидитесь?
— Кто ж на прямую правду обижается?
— Не успели из подполья выйти, уже драчку между собой завели!
— Ишь ты! Пришло, значит, время яйцам курицу учить.
— Не учить, Тарас Игнатович, а смотреть обидно. Вот вы говорите, душой болеете. А мне что ж не больно? Я что, деревянный? Думаете, не вижу? Думаете, Тимошка всё еще в младшеньких ходит? Политический бесштанько? А я всё вижу.
— Видишь, — усмехнулся Тарас Игнатович. — А ты слышал, как народ на заводах выступает? Все за одно. От самого первого дня революции. Ничего у них нет ни мудреного, ни крученого, ни верченого. Каждый свое знает. Ни вправо, ни влево не свернут. А зачем же наши барышни некоторые вертят и мутят, да еще и вокруг них шум, зачем рабочему человеку голову туманят? Вот что спрашивается? А Павка, если на то пошло, тоже у них хорош, вместо того, чтобы всыпать кому следует, он там дискуссии разводит. Панькается.
«Старое не поминаем, — думал Тимош, — так вот почему Павел так насторожился против Левчука».
Агнеса проворней Павла, самоуверенней, острее — не боится Левчука, бравирует, играет словами.
Не потому ли, что надеется на поддержку Ивана? Птичка невеличка — храбрая птичка на крепком плече Ивана!
— Но ведь партия не клуб…
А может быть, и Агнеса боится старого, потому так и рвется на Никольскую, в новое свое общежитие, чтобы порвать со старым?
— Тимошка! — в третий раз окликнул Ткач.
— Шо, батько?
— Вот тебе и шо. Не слышишь, что ли — хорошие вести, хлопец. Оружие для нашего завода надо доставить. Требуются ребятки аккуратные и решительные, — и Ткач сообщил, что Павлу поручается достать оружие для заводских дружин, и что Тимоша и Коваля решено зачислить в отряд Павла.
Когда с делом было улажено, Тимош неожиданно обратился к Ткачу:
— Тарас Игнатович, что я хотел спросить… — Тимош украдкой глянул на старика, словно стараясь предугадать, стоит ли затевать беседу.
— Ну, чего еще…
— Иван скоро вернется? — издалека повел Тимош, но старик сразу насторожился:
— А тебе что, соскучился?
— И соскучился, да и так… Люди нужны. Вы ж сами говорили. Ну я и спросил про Ивана… К слову пришлось.
Старик в упор уставился на младшенького:
— Это ты что — для себя интересуешься или как? Может, кто спрашивал?
— Никто не спрашивал, — поспешил заверить Тимош, — брат он мне или кто по-вашему?
— Ну, добре, добре, Тимошка, — смягчился старик, — а то я думал, может, кто другой. Ну, да чего говорить! В общем, Тимошка, ждем. Скоро ждем. Дела там у них в Петрограде горячие…
Продолжать беседу в намеченном направлении было опасно, затаив имя Агнесы до более благоприятных времен, Тимош поблагодарил старика за совет и в тот же вечер поспешил его выполнить.
«Дорогой наш брат Иван!
Пишет тебе твой младший брат Тимошка. У нас, слава богу, всё благополучно, поскидывали царскую сволочь, теперь думаем, кого дальше скидывать».
Так начал свое письмо Тимош. Поставил первую точку и задумался — не много писем написал он за всю свою жизнь, хоть и осталось за плечами добрых восемнадцать лет, а по метрике и все двадцать. Столько хотелось сказать, столько накопилось всего, а перед ним была четвертушка бумаги, крохотный квадратный листок. Великое множество мыслей роилось в голове, нужных, хороших мыслей, великих планов и мечтаний, и всё это на бумаге превращалось в корявые слова, и он писал, как тетка Палажка на деревне:
«…а еще тебе хочу сказать, что рабочие у нас тут все за одно, только нелегкое это дело. Раньше, когда думал о пятом годе или про Парижскую коммуну, то я считал, что мы по эту сторону, а контрреволюция по ту сторону баррикад. А теперь вижу, что и рядом с тобой всяких гадов хватает. Я про всё хотел написать, по теперь уже когда приедешь…
…Дорогой Иван, что я главное хотел тебе написать: на Ивановке всё благополучно. Агнеса очень тяжело болела…»
Тимош снова
