и ширканье обратно к потолку. Чуть сдвинув шкуру с одного глаза, Соголон видит, как дитя-паук свисает с потолка на ногах, руками держа жареную птицу, которую сжирает в считаные секунды.
– Ох, что ж за дырища тебя выродила, – говорит принц и хохочет смехом, переходящим в тягостный вздох. Чувствуется, как он смещается по кровати.
– Ну что, Кагар из дома Акумов, где ты теперь? – обращается он. – Посмотри на себя. Взгляни.
Еще один вздох. И тишина.
– Отведай вот козлятинки. Сырой, как ты любишь, – глумливо посмеивается Ликуд. – Да знаю, знаю, тебя от нее воротит. Здесь на блюдах только то, чего ты терпеть не можешь. «Чем можно услужить твоему отцу?» – спрашивают меня, как будто я знаю, что моему отцу нравится. И тут я вспомнил, как тебя однажды от нее стошнило. «Эти, здешние, думают, будто я спустился с гор», – сетовал ты. Ты, благонравный, манерный монарх. Цивилизованный настолько, что не чувствовал разницу между «будто» и тем, что есть на самом деле. Так что, дражайший родитель, изволь есть то, что есть: сырую козлятину. Таково мое тебе подношение.
Никто, кроме тебя, и не думает, что мне твоего трона даром не надо. Я тогда удрал аж в Омороро, лишь бы не быть тобой. Память об этом для меня словно дурной сон; то был единственный раз, когда ты меня хватился. «Всё, что ты пытаешься из себя изгнать, мои генералы вобьют в тебя обратно розгами. А надо будет, так вколотят и палкой». Вколотят, палкой!
Он снова смеется, так долго и громко, что закашливается.
– И вот ты лежишь, упокоившись, на том самом ложе, где я имел девять твоих последних наложниц. Хотя две последние, признаться честно, меня не приняли – пришлось их брать силой. Хочешь правду, отец? Эта кровать так же мокра от меня, как и от тебя. Вдумайся и ужаснись, старик. Скажи мне, что удручает тебя больше: то, что я не почтителен по отношению к тебе или к твоему ложу? Я изливал линию дома Акумов на твое постельное белье, которое рабыни потом застирывали. Ты-то, должно быть, не видел собственного семени никогда, да, отец? Всегда присовывал свой царственный жезл куда надо, никогда не брызгал мимо. Ни капли семени, растраченного впустую нашим славным венценосцем, Квашем Кагаром! Нынче поутру я даже задался мыслью: «А есть ли у кого-то из людей столько внебрачных братьев, сколько у меня?»
Ликуд подбрасывает к потолку кус мяса, где дитя тьмы хватает его зубами. При этом уродец поводит носом, словно что-то учуяв. Соголон под ковриком тревожно замирает.
– По мнению старейшин, говорить напрямую с мертвыми сродни проклятию, это, мол, сбивает их с толку. Они думают, что все еще живы, и начинают через это вторгаться в дела живых. Вторгаться? Какая интересная мысль. Это было бы началом, не так ли, отец? Вмешательство подразумевало бы, что отцы, разговаривающие с сыновьями, неравнодушны к их деяниям, что один заботится о делах другого. Но когда хоть что-либо подобное существовало между нами?
А пока вокруг только и разговоров, что о королевской линии, и исходят они от моей сестрицы; ты разве не знаешь, отец? От твоей блистательной дочери, от женщины, которая выпульнет у себя между ног следующего Короля. Ты бы слышал разговоры на улицах: «Ликуд то, Ликуд сё. Ликуд неправильный; он не король, а подставное лицо. О сестра короля! Роди сына не зазря!» – так поют даже уличные мальчишки. Ее величают Сестрой Короля еще до того, как королем поименован я. Если у нее когда-нибудь родится первенец… Тебе надо было тщательней относиться к тому, кому ты вставляешь, и тогда я бы сейчас не был обременен этим проклятущим троном!
Ты думаешь, он мне нужен? Я ведь слышал, что ты говорил старейшинам, тебе всё казалось, что ты знаешь о моих желаниях. А желаю я и в самом деле многого. Например, чтобы при виде меня люд восклицал «вот оно, солнце!» – но не более того. «Этот Ликуд, этот глупец, о если бы он любил долг столь же сильно, как любит власть!» – это то, что ты сказал старейшинам всего за три дня до смерти. Вообще, ты говорил много такого, чего, по-твоему, я не услышу. Но я должен кое-что тебе сказать, отец.
Ты знаешь, что я воспитываю своих сыновей не для того, чтобы они стали королями? Мои сыновья-близнецы, мои ибеджи. Напроситься с ними к тебе на аудиенцию хотя бы раз, и то было несбыточно. Мои сыновья смотрят на львов, смотрят на тебя и не могут уловить разницы. Нет, это не похвала, отец, и это не то, что я хотел тебе сказать. А расскажу я вот что.
Твоя дочь. Благородная Эмини, моя дражайшая сестра. Она против меня злоумышляет, в этом нет сомнения. Ты того не знал, и как бы тебе ни хотелось, чтобы она правила, но даже ты не хотел нарушить традицию. А потому слушай, старик, и никому не проболтайся. Как я уже сказал, она замышляет заговор. В это самое время она сговаривается кое с кем из старейшин, обещая им до сезона дождей мальчика, и когда этот ребенок родится, его поименуют Королем, а ее назначат регентом, до исполнения ему десяти и еще пяти лет, о да. Ну так знай, отец: это меня не оскорбляет. Потому что я разрушу ее замысел и самонадеянность, хотя я ими и восхищаюсь. Но даже это не то, что я пришел тебе сообщить.
Я пришел рассказать тебе о принце. Твой зять из Калиндара, этот принц-побродяжка, которому негде править. Эмини – его третья жена, а что до наложниц, то их у него еще больше, чем у тебя. Но послушай вот что, отец, вдумайся: после стольких времен года, стольких лет, у нее всё еще нет ни одного ребенка. Даже девочки. Ни од-но-го. Однако твоя дочь хитра, отец; можно сказать, вся в тебя. Тебе бы, наверное, и в голову не пришло, что ночами она может совокупляться с мужем, а затем уныривать в некое потайное место и там заставляет какого-то солдата скачивать в нее свое семя. Твоя дочь хитра, отец. У нее будет ребенок. Сын. Но никто даже не узнает, что на трон Акумов скоро воссядет бастард. Эти грязные соития она совершает каждое новолуние, более того, даже сегодня вечером.
Так пошли же свой дух; я знаю, он всё еще способен передвигаться. Иди полюбуйся сам, как эта шлюха приканчивает дом Акумов; приканчивает так, что никто и не узнает о
