она рассказывала много веселых смешных новостей. Вообще она не унывала, следила за собой, хотя чувствовалось, что была серьезно больна: выдавали Тамару Борисовну распухшие ноги. Порой казалось, что весела она чересчур театрально и в рассказах ее много надуманного, Лиду это раздражало.
Когда-то, еще в первые дни, Тамара Борисовна заметила вскользь: «А у меня детей нет. И не надо мне. Терпеть я их не могу…» — и с тех пор душа у Лиды не лежала к Тамаре Борисовне. Вообще о детях говорили чаще всего. Александра Алексеевна, седенькая, тихая, с интеллигентными манерами старушка, любила рассказывать о своем внуке Диме, ближе которого не было у нее никого на свете. Она тем более любила его вспоминать, что к ним в палату часто приходил Василек, сын Веры Васильевны, высокой, сухой, черноволосой в проседь женщины лет сорока пяти. Вера Васильевна приехала в Москву к сестре в гости и неожиданно заболела, и, чтобы Василек не скучал один в большом городе и был все время на виду, сестра устроила его тоже в больницу: Василька положили на общее обследование. Именно в такой момент, когда все в палате разговаривали о детях, и сказала Тамара Борисовна: «А у меня детей нет. И не надо мне. Терпеть я их не могу…» И все пожалели — хотя и с внутренней какой-то растерянностью — Тамару Борисовну, а в Лиде вспыхнуло даже чувство брезгливости: она была беременна, на четвертом месяце, вот только заболела некстати и попала в неврологическое отделение…
Боря приезжал в больницу ранними утрами, еще до завтрака; женщины в палате привыкли к нему как к родному, ничего не скрывали от него, так что вся их жизнь — с тревогами, горестями, заботами и радостями — была известна ему. Они привыкли к нему настолько, что, собственно, переставали замечать его, порой говорили: «Наш пятый в палате…» По утрам Лида любила салат из помидоров и огурцов; на колхозном рынке в «Текстильщиках» Боря покупал свежие овощи, сметану, потом радостно улыбался, когда Лида говорила: «Вкусно!» В первые дни, как ее положили, она чувствовала себя неважно (врачи подозревали, что у нее арахноидит — воспаление паутинной оболочки головного мозга), но позже Лида отошла душой, как-то успокоилась вся, и иногда, обычно к вечеру, они даже гуляли с Борей в больничном дворе. Но потом вдруг Лиде стало заметно хуже, усилились головные боли, быстро утомлялись глаза, и теперь она вставала с постели редко, все больше лежала. После завтрака и обычных уколов, таблеток, осмотра врачей Боря сидел на краешке Лидиной кровати, и они шептались о чем-нибудь: Лида лежала с закрытыми глазами и иногда улыбалась, и когда им казалось, что никто не обращает на них внимания, они целовались. Лида спрашивала: «Можно?» — он косился по сторонам, наклонялся к ней и целовал нежным, но быстрым поцелуем. Она шептала: «Боренька, милый, еще…» Он вновь наклонялся, они делали вид, что шепчутся, а сами опять целовались…
После обеда, на время «мертвого часа», Боря уходил на Москву-реку, спускался по крутому обрывистому берегу на пляж — был как раз июль, лето в разгаре, солнце, вода, много отдыхающих и загорающих на пляже; смех, шутки, веселье… Боря устраивался где-нибудь в сторонке, поближе к шлюзу. Прекрасное все-таки это место — Серебряный бор в Москве, как какой-нибудь причерноморский пляж тебе здесь, как юг; счастливцы, кто живет неподалеку, могут каждый день бегать к реке, купаться, загорать, отдыхать… Боря уплывал далеко за середину реки и поджидал, когда к шлюзу приблизится, тревожно гудя, речной пароход. Как только пароход подходил на близкое расстояние, Боря изо всех сил работал руками — к берегу, к берегу… Когда шлюз открывали, Боря чувствовал, как мощная стихийная сила тянула его от берега на середину реки — по касательной, и в этом была своя сладость — сопротивляться воде, вначале отдаваться ее стихии, а потом убегать от нее, к берегу, к берегу… Впрочем, когда не особенно успеваешь, так не только душой, но как будто всей шкурой чувствуешь ужас, который захлестывает тебя; но потянет, потянет тебя — на середину, и в глубину, и вниз, к шлюзу, а потом все-таки прибиваешься к берегу, и чувство ужаса, которое ты только что пережил, кажется уже нереальным… Выходишь на берег, идешь, идешь — устали руки, ноги, мышцы расслаблены, и так приятно лечь грудью на горячий песок, лежишь — и ничто в тебе не отдается ни тревогой, ни волнением, полное растворение в чувстве отдыха, расслабленности, беспечности и покоя.
Иногда Боря подсаживался к ребятишкам, которые рыбачили тут же, среди купающихся, и подолгу молча сидел рядом с ними, кто-нибудь из них давал вдруг — сам предлагал — Боре удочку, Боря ловил одного-двух мальков и радовался им так, как будто он сейчас дома, на Урале, на пруду, на дорогих с детства лавах, поймал здоровенного окуня или чебака… Что и говорить, приятные протекали минуты на Москве-реке, в Серебряном бору, тем более что у Бори были сейчас студенческие каникулы… Потом Боря поднимался по крутому берегу наверх, заходил в кафе-столовую, была тут поблизости такая, обедал, выпивал иной раз бутылку пива и в новом каком-то, приподнятом настроении, остро ощущая себя молодым и здоровым, возвращался к Лиде, в больницу. Лида уже с нетерпением поджидала его, потому что, хоть и «мертвый час» в больнице, она никогда не спала, не спалось ей, всегда ей как-то тревожно, смутно на душе было…
Он приходил, она успокаивалась, брала его ладонь в свою руку и так могла лежать долго, без единого слова, не разговаривая, не спрашивая ни о чем… Если в палате после сна заходил разговор, то она — особенно в последнее время — мало принимала в нем участия, словно нарочно отмалчиваясь.
— А что же это наша Лидушка молчит? — говорила, например, Вера Васильевна.
— Видать, уж не хочет отдавать дочку за вашего Василька, — улыбалась Александра Алексеевна, старушка.
— Вот беда-то, — вздыхала как будто тяжело Вера Васильевна. — Что же ему теперь делать, бедолаге?
— Да что, — говорила Александра Алексеевна, — придется, наверно, другую невесту искать… А, Лидушка?
Но, странное дело, Лида даже этот шутливый разговор не поддерживала, а раньше более веселой темы и не было: вот родит Лида невесту, а тут и жених готовый есть — Василек… Александра Алексеевна обычно первая улавливала паузу, как бы замешательство некоторое, и уводила разговор в сторону.
— Да что тут в самом деле переживать… — сказала однажды Вера Васильевна, как бы ни к кому не обращаясь. — Ну, пункция, пункция… вот мне уже три раза делали, а я ничего, бегаю… — Держась за поясницу и победно поглядывая на всех, Вера Васильевна довольно
