Я поспешил Изамбару вдогонку.
Покаяние было в самом разгаре. К сожалению, я не имел возможности видеть, как оно выглядело, а только лишь слышал, но почти уверен – не обошлось без коленопреклонения и целования учительских рук. Изамбар поведал досточтимому о своих прежних, весьма серьезных занятиях математикой, к которым он хотел бы вернуться, освободив себя от мирской суеты монашескими обетами и оградив монастырскими стенами, если только дорогой учитель на это согласится. О причинах своего решения юный Орфей не обмолвился ни словом вопреки моим опасениям. Учитель, в свою очередь, удивил меня еще больше, не став негодовать на предателя, кричать и топать ногами.
«Я знал, что это случится, дорогой, – услышал я, оторопев, ласковый, растроганный голос старика. – Могу ли я роптать, когда сам обещал тебя Богу? Да, мой мальчик, я обещал Ему тебя, если Он избавит наш город от мора, а тебя – от смерти. Бог исполнил мою молитву, но поймал меня на слове. Значит, так тому и быть».
Учитель спросил Изамбара, в какое аббатство он собрался, и, когда тот ответил, очень обрадовался, поведав ему, что, кроме библиотеки, там прекрасный орган, по преданию, древнейший во всем королевстве и содержится в отличном состоянии.
И еще учитель сказал ему: «Я хочу, чтобы ты помнил, дорогой, чему я учил тебя: ты – не обычный человек. Это правда, от которой не спрячешься ни за монастырскими стенами, ни за монашескими обетами. Я не смею удерживать тебя в твоем бегстве от мирской славы. Но тебе не убежать от себя самого. А там, как и здесь, вокруг тебя будут люди. Люди обычные. Не думай, что я пытаюсь внушить тебе гордыню. Просто я страшусь, отдавая тебя Богу: таких, как ты, Он любит, но не щадит».
«Я не забуду, дорогой учитель, – ответил Изамбар. – Я никогда тебя не забуду и все, чему ты учил меня, сохраню в своем сердце».
Он подарил учителю свой чудесный четырехструнный инструмент без имени и сказал, что теперь досточтимый мастер может назвать это диво как хочет и сумеет легко приручить его мягкие струны.
Расставшись с учителем, Изамбар взял обе свои книги и отправился на колокольню, а я – за ним вслед. Он вручил другу эти сокровища на добрую память и стал прощаться. И долговязое серолицее чучело обхватило его своими громадными клешнями и вдруг зарыдало в голос, горько и безутешно.
«Изамбар, Изамбар, мой маленький серебряный колокольчик!» – по-бабьи причитало оно, а Изамбар целовал щетинистые щеки, гладил угловатые плечи и шептал что-то в раковину большого глухого уха. И я снова завидовал звонарю жгучей черной завистью, не переставая изумляться: дружба этих двоих всегда казалась мне чисто умственной, а в безобразном серолицем существе, нелюдимом и угрюмом, и вовсе трудно было заподозрить сильные и глубокие человеческие чувства. В вое и причитаниях, что неслись над крышей собора, мне чудилась смутная тревога за того, по ком они звучали. Как будто звонарь оплакивал своего последнего и самого дорогого друга. В какой-то миг я испытал желание присоединиться к его плачу и явственно осознал, что Изамбар уходит от нас навсегда и я, так же, как и звонарь, больше уже не увижу его. Тогда мне захотелось не то что выть – кричать так, чтобы содрогнулись и небо, и земля. Я понял, что люблю Изамбара сильнее, чем его звездный приятель, – мне не утешиться плачем, не излить тоску в вое – я не смогу жить без него! Я умру! В моей жизни не будет ни капли смысла. А ведь он покидал этот город, по которому я день изо дня два года бродил за ним безмолвной тенью, – он уходил отсюда из-за меня!
И я понял, что пойду за ним и дальше.
* * *
Он не взял с собой ничего, кроме ковриги хлеба, надел свой старый выцветший плащ, простился со всеми, включая и меня, и отправился прочь из города, где его любили, навстречу неведомому. Истинный странник, он сделал это легко, без сожаления, с грустной улыбкой.
По залитым солнцем улицам за ним гурьбой бежали гальменские ребятишки. «Куда ты, Изамбар? Ты уходишь насовсем?» – кричали они, провожая его до самых ворот. И он назвал по имени каждого и каждому сказал «прощай».
Я подождал, пока детвора разбежится, и вышел из города с первым ударом вечернего колокола, думая о том, что друг Изамбара звонит теперь по нему, и по нему будет вздыхать народ в соборе, и украдкой заплачут девушки. А обо мне никто не станет жалеть. Старик учитель лишь махнет рукой. Наверное, он обо всем догадался и никогда меня не простит.
Я шел туда, куда идти не хотел, как на привязи, за человеком, которому не было до меня никакого дела. Мое одиночество и моя безысходная обреченность с каждым шагом тяготили меня все сильнее, и на глаза наворачивались слезы. Я чувствовал себя самым несчастным существом на свете. Я пустился бежать по пустынной дороге и бежал до тех пор, пока не догнал Изамбара.
«Я иду с тобой», – выпалил я, задыхаясь, и чуть не повалился от изнеможения прямо на него. Я так смертельно устал быть его молчаливой тенью и трястись от страха оказаться замеченным! Мне хотелось рассказать ему все, все, что я думал о нем на самом деле, что к нему чувствовал, во всем ему признаться! А он… Он даже не удивился моему появлению! Совсем не удивился. Остановился и смотрел на меня спокойно и невозмутимо, как будто и так все про меня знал!
И мой порыв повис в воздухе, откровенные слова застряли у меня в горле. Я снова ненавидел его, как злейшего врага.
«Я знаю про орган, – сказал я с вызовом. – Там, куда ты идешь, – великолепный орган! Ты идешь туда из-за книг, ведь ты выбрал математику. Орган ты должен оставить мне. Рядом с учителем я ничего из себя не представляю. Но среди монахов я стану музыкантом, тем более с хорошим инструментом, если только ты снова не перебежишь мне дорогу!»
«Хорошо, Эстебан, – помедлив всего мгновенье, согласился он. – Я тебя понял. Я не раскрою там рта, даю тебе слово. Петь будешь ты».
Вот и все, монсеньор. Так просто!
Мы шли сюда с ним шесть дней. Спали в лесу, делая себе постель из веток и прошлогодних листьев. Изамбар не боялся диких зверей. И рядом с ним я тоже не боялся, хотя один умер бы от страха. За всю дорогу нам попадались лишь птицы да белки. Изамбар был молчаливым, но очень удобным попутчиком. Он отдал мне почти весь свой хлеб, он приветливо и по-свойски разговаривал с крестьянами, и те подвозили нас на своих телегах. Когда мы проходили через поселения, он не стеснялся просить подаяния, и люди ему не отказывали.
Последнюю ночь нам пришлось провести в поле, и перед рассветом пошел дождь. Я стучал зубами и сам не заметил, как начал чертыхаться вслух. Тогда Изамбар лег рядом и обнял меня. Я мигом забыл про дождь и холод. Я почувствовал не просто тепло его тела. Это было счастье, тихое, далекое, давным-давно забытое, как если бы я лежал рядом с моим младшим братом, который умер в детстве. И я подумал о том, что иду с Изамбаром в монастырь, туда, где буду звать его братом. Мне стало сладко от этой мысли и радостно лежать с ним, обнявшись, под потоками ливня, радостно и уютно. Я испытывал к нему благодарность за то, что с ним так легко, так спокойно молчать. И почти поверил, что из любви к нему смогу стать хорошим монахом, что не все еще потеряно в моей пропащей жизни.
