Сверх того в меню оказался тепловатый кофе с ликером «Elixir d'Anvers» — единственное, что имело хороший вкус.
— Сам его импортирую, — возвестил Густав Далль. Он и хвастался-то как-то бесстрастно. — В нем тридцать две травки.
Он сидел на стуле, опустив плечи и свесив голову.
— Что приуныл? — спросил я. — Маниакально-депрессивная астения? Или Янне Нуккер учинил что-то глупое?
Он посмотрел на меня долгим взглядом и выпрямился.
— Эрикссон, — позвал он.
Старый дворецкий подошел к столу, неся на серебряном подносе два конверта. Один он положил перед Зверем, другой возле меня.
Я быстро вскрыл конверт. Там лежал авиабилет до Лондона и чек на две тысячи фунтов. Выписанный на банк «Барклай» и подписанный Густавом Даллем.
Зверь кивнул. Ему перепало то же.
— Самолет уходит почти в полночь, — сказал Густав Далль. — Вполне успеете. Эрикссон довезет вас до аэропорта.
Две тысячи фунтов, двадцать тысяч крон — только смойся. Ощущеньице будто разом и побеждаешь и выбываешь. Я еще раз взглянул на билет. До Лондона и обратно, на возвращение открытая дата. К билету подколота квитанция — гостиница оплачена, неделя на всем готовом в старом добром отеле «Кумберленд» на Марбл-Арч.
— Кумберленд, — сказал я. — Из министерства ужасов, как написал Грэм Грин.
Густав Далль медленно кивнул.
— Чеки действительны только по завтрашнее утро, — отчетливо произнес он. — Вы должны быть в Лондоне завтра утром, там же и деньги получите. Позднее же чеки недействительны.
Я сидел молча и ждал еще чего-то.
Зверь внимательно обследовал свой билет, чек, гостиничную квитанцию. Потом сложил все бумаги и сунул в конверт. Поманил Эрикссона, который стоял у сервировочного столика возле гриля.
Эрикссон заковылял к нему, переступая усталыми ногами.
— Чего не брать подносилка? — сказал Зверь.
Он был зол, это было слышно по тому, как он коверкал слова.
Эрикссон вернулся к столику и принес серебряное блюдо.
Зверь поднял конверт и опустил его на поднос.
— Эрикссон, — громко позвал я.
Он подошел ко мне. Я скомкал все бумаги в комок и уронил их на поднос.
Мы посидели молча у стола, а потом Зверь встал. Он заботливо задвинул свой стул под стол и отдал легкий поклон Густаву Даллю.
— Спасибо за угощение, — сказал он и улыбнулся: — Факт такой: чтобы так жить, как я живу в Швеция, два других человека в мире должны умирать от голод. Чтобы жить так, как ты живешь в Швеция, должны умирать от голод две тыщи других людей в мире. — Он белозубо рассмеялся. — И вот ты решил, что я захочу быть на твоя сторона и разделять с тобой...
Крупно шагая, он обошел стол и направился к лифту.
— Жду тебя в автобусе, — сказал он, проходя мимо меня.
Когда двери лифта захлопнулись, стало совершенно тихо. Первым нарушил тишину Эрикссон:
— Зажечь камин в библиотеке?
Ответа он не получил.
— Saqueo, — сказал я чуть спустя, — это добыча, которая достается грабителям.
Густав Далль не шевелился.
Я поднял вилку и поковырял в остатках торта.
— Человек рождается для жизни, и это единственное, что у него есть, — сказал я. — И пока он живет, у него только одна работа. Кем бы ты ни был и что бы ни делал, работа у тебя одна. Не играет роли, какая у тебя профессия или образование. Работа только одна.
Густав Далль уставился на меня через стол.
— Эта работа, — сказал я, — состоит в том, чтобы попытаться сделать мир чуть лучше.
Он набычился, но не сказал ничего.
— Лучше, — повторил я. — Лучше для всех. А не только комфортабельнее для себя самого.
Густав Далль сердито откашлялся, но все еще молчал.
— Это единственное, что можно сделать в своей жизни, — сказал я. — И потом можно умереть с улыбкой на устах.
Он сидел не двигаясь. Моя вилка скребла по тарелке, среди крошек торта.
— Расскажи о своей сестре, — сказал я.
Густав Далль набрал воздуха и с силой выдохнул, как делают при хорошем опьянении.
— Она моя младшая сестренка, — вежливо ответил он. — Наши родители погибли при аварии автомобиля за границей. Мне тогда было двадцать лет, а ей шесть.
Я поднял рюмку с ликером, приглашая выпить. Но он меня не видел, он говорил как будто сам с собой:
— С тех пор я о ней забочусь.
Он неуклюже поднялся, шатнулся и оперся руками о стол.
— Ее дружки, ее машины, ее лошади, ее... я обо всем этом заботился.
— Я хочу с ней встретиться, — сказал я.
— Она живет в Лондоне. Эрикссон даст тебе адрес. Я вынужден просить тебя... удалиться. Я хочу... пойти отдохнуть. — И он с трудом, пошатываясь, поклонился.
Еще не было и половины десятого, а его должны были уже уложить в постель.
— А Эрикссон с этим один справится? — спросил я.
Старый дворецкий глянул на меня с жгучей ненавистью.
Перед дверцей лифта я вспомнил кое-что, остановился и посмотрел вверх. Сквозь крышу было видно ночное небо. Это было стекло, стекло, покрытое чем-то блестевшим, как золото.
Зверь сидел за баранкой. Когда я пришел, он не сказал ничего.
Фургон прямо-таки десяток годков скинул от того, что ему дали постоять в Юрсхольме. Он завелся уже с шестой попытки. Мы поехали, подпрыгивая и стреляя из выхлопной трубы вдоль длинного ряда вилл.
Я погладил себя по животу.
— Сегодня я разом съел ланч и обед, — сказал я. — Вот как бывает, когда общаешься с крупным капиталом.
Зверь улыбнулся и ударил кулаком по своей втянутой диафрагме.
— Да уж, они такие, эти капиталисты, — подтвердил он. — Едят слишком много.
Стура-Нюгатан была почти пуста. Несколько юнцов с криками раскачивали запаркованные машины, чтобы привести в действие сигнал тревоги. Стоявшая перед «Ерусалемс кебаб» группа арабов с удивлением наблюдала за ними.
Я ждал в подворотне почтовой конторы в переулке Госгрэнд, пока Зверь делал круги вокруг моего квартала. Я видел, как он остановился и заговорил с Ибрагимом из кебабной. Наконец он прифланировал ко мне своей просто вызывающе небрежной, кошачьей походкой.
— Ninguna vigilancia, — доложил он. — Ни один легавый за весь день.
Он нес моряцкий мешок на спине. Мы вошли в квартиру.
Там было тихо, душно и тепло. Когда мы зажгли свет в кухне, девушка в окне напротив помахала нам и улыбнулась.
