1
— Я должна покончить с собой.
Голос у нее был молодой и решительный.
— Минутку, — сказал я.
Снять трубку телефона, который звонил так долго, — первая ошибка газетчика.
За большими окнами была черная ночь. Табло сообщало, что в печать пошел третий выпуск. На часах перевалило за полночь. Уже среда.
Я прижал ладонь к трубке и огляделся. Вся ночная команда правщиков расположилась на диване и в креслах у стола — играли в карты. Весь угол провонял окурками и выдохшимся пивом.
Ночным редактором был в ту ночь Юлле. Он говорил по другому телефону. Он всегда трепался по телефону после третьего выпуска. У него баба была на Кунгсхольмен.
— У меня на семерке какая-то чокнутая, — сказал я ему вполголоса.
Юлле кивнул, не слушая.
С дивана доносились ликующие крики — кто-то пошел с козыря.
Я повысил голос:
— Юлле, черт тебя дери. У меня на проводе какая-то чокнутая. В редакции есть же специалисты по чокнутым — так называемые журналисты. А я всего лишь фотограф.
— Алло, — нетерпеливо произнес женский голос в трубке.
Юлле сердито показал рукой на группу, занятую покером. Я скорчил ему в ответ гримасу: ну ясно, чокнутыми займутся не раньше, чем разыграют последнюю сдачу.
— Да, слушаю, — сказал я. — Прошу извинить, у нас тут небольшая неразбериха.
Ну вот, теперь я пропал, это точно. Чокнутые заводят ночью разговор по телефону самое малое на полчаса.
— Я понимаю, — сказала она вежливо.
Голос был сдержанный, хотя и чуть резковатый. Выговор правильный, как у образованной.
Я молчал, надеясь, что она добавит еще несколько слов и положит трубку. В комнате фотографов включили видик, там уже выдрючивались братья Маркс.[1]
— Мне надо с кем-нибудь обязательно побеседовать.
Она говорила с раздражением. Такие всегда чего-то требуют. Я попробовал помолчать еще.
— О... преступлении, — упрямо продолжала она. — О преступлении, которое уже планируется.
Я устало помотал головой. Ну вот, пошли признания.
— Преступлении, о котором я знаю.
Выдала она себя. Вечно они стараются предстать в интересном свете.
— Гм, — сказал я. — Тебе бы поговорить с кем-нибудь из отдела уголовной хроники. Погоди минутку.
Я крепко зажал трубку рукой и перевел дух. Отдел уголовной хроники. Да в эту пору вся уголовная полиция спит, а уж отдел уголовной хроники и подавно.
— Послушай, — услышал я в трубке решительный голос. — Я понимаю, что по ночам многие звонят — такие, у которых не все дома.
По крайней мере трезвая, подумал я.
— Бывает, — сказал я. — И мы со всеми разговариваем.
Это прозвучало так резко, что я сам передернулся. И услышал в трубке глубокий вздох:
— Ну так поговори со мной, черт возьми!
Правильно, так мне и надо.
— Самоубийство, — сказал я. — Зачем тебе кончать с жизнью? Ты молода, энергии в тебе вроде хоть отбавляй. Наверняка добиваешься всего, чего только пожелаешь.
— Ошибаешься, — отозвалась она. — Не знаешь, так не говори. Я, к твоему сведению, сижу в кресле-каталке.
Черт. Я аж перекосился.
— А что случилось? — спросил я.
— Это к делу не относится, — сказала она нетерпеливо. Но голос снова стал вежливым. — Меня сбросил Сторми. Сторми — это жеребец, американской породы. Он меня сбросил, и жизнь моя кончилась. Вот уж восемь лет как посадили в каталку.
Ночная команда орала в углу — разыграли очередную сдачу. Кто-то размахивал картами, кто-то стучал по столу, звенели бутылки и стаканы.
Она ждала ответа.
Я открыл рот и перевел дух. Кресло на колесиках. Что тут скажешь?
— Жизнь не кончается, даже если сядешь в каталку, — попробовал я.
Все великие истины банальны.
Молодой голос стал холодным.
— У тебя две ноги? — сказала она.
— Ну да, — сказал я.
— Ты на них сейчас стоишь?
Я посмотрел вниз, на свои джинсы. Из-под них выглядывала пара крепких ботинок, прочно стоявших на полу.
— Да-а...
— А я вот так не могу.
Я прикусил губу, чтобы не брякнуть какую-нибудь глупость.
— Поговорим о чем-нибудь другом?
— Ясное дело, — с готовностью отозвался я. — Но погоди минутку.
Слишком уж она рассудительно высказывается, да и решительно слишком.
— Юлле, — воззвал я.
Он опустил свою трубку.
— У меня на проводе девица, которая уверяет, будто собирается покончить с собой. Если ты гарантируешь, что она этого не сделает, я просто положу трубку. Если нет — давай помогай. Тебе за это деньги платят.
Юлле строго воззрился на меня. Работающие по временному найму не должны распускать язык. Чтобы те, что в штате, могли чувствовать себя спокойно.
— Вон там на диване сидит Тарн, — сказал он сурово. — Попроси его послушать.
А, значит, репортер из отдела уголовной хроники здесь. Я его не заметил.
— Послушай, — сказал я, поднимая обе руки с зажатой между ладонями трубкой, чтобы показать, что никак не могу отойти от телефона, — я по поручениям не бегаю.
Юлле одарил меня еще одним долгим взглядом. Но положил свою трубку, направился к картежникам и перегнулся через спинку дивана.
Тарнандер был не совсем трезв, но не помню, чтобы я когда-нибудь видел его совсем трезвым. Он смотрел на меня, не говоря ни слова и не меняя выражения лица, пока Юлле говорил ему что-то на ухо. Потом кивнул, поднялся и подошел к одному из ромбовидных пультов. Я снял ладонь с мембраны трубки и произнес:
— Ты уж меня прости.
Решительный голос был так же вежлив, как и раньше:
— Пожалуйста. А что ты там устраивал?
Тарн напялил наушники, воткнул штекер и показал, что готов. Теперь руководил он.
— Я постарался подключить кого-нибудь из репортеров, которые могут заинтересоваться, — сказал я.
