— Да-а, — снова отозвался Зверь, — а как же все-таки прошлое имя Свеавикен?
— Черт его знает, — ответил я. — Но попробуем догадаться. Здесь тогда вывели первые канализационные стоки. Значит, залив наверняка называли Говняным. А когда — уже позднее — в Юрсхольме стала селиться знать, залив переименовали в Гуано-Бей.
Зверь сбросил скорость и, выпячивая губы, стал разглядывать лес мачт в лодочной гавани.
— Ты понимаешь, — сказал я, — старик Пальме хотел тут построить идеальный город. Гаражи на три машины, теннисные корты и мусорные мельницы для служанок... словом, совершенное общество. Поэтому-то улицы тут и называли именами богов.
— Ета, — сказал Зверь, — это что, такой шведский бог?
— Ёта, — ядовито поправил я.
— Йота, — пробормотал Зверь. — Я думал, йота — это название буквы.
Густав Далль жил в доме с видом на лодочную гавань. Низкое солнце окрасило фасад его двухэтажной виллы в красный цвет, а все окна превратило в сияющие зеркала. Вилла была старая, деревянная, с новыми пристройками, со странной гладкой крышей, которая отсвечивала золотом.
— Здесь? — спросил Зверь, надавливая на скрипучий тормоз. — Выглядит как дискотека в Рио-де-ла-Плата.
Мы вылезли из старого ржавого автобуса. Я взглянул на машину и сказал:
— Да тебе ее, пожалуй, и запирать не стоит.
Мы преодолели изгородь из кустов, причем не там, где полагалось, и взяли наискосок по газону, направляясь к главному крыльцу. Оно был выстроено из тика, старого тика, исполосованного дождем и ветром, а сбоку болтался дюймовой толщины трос, украшенный морскими узлами, каждый со своим шнуром.
Я потянул за шнур.
Из-за двери донесся вибрирующий звон большого гонга.
— Вот увидишь, — сказал я, — у него небось дворецким служит китайский кули.
Но нам открыл пожилой мужчина, одетый в совершенно обычный черный костюм. Убийственно серьезный, с траурной бабочкой на шее и в белых перчатках.
Зверь вошел первым, готовый ко всему. Обшарил бдительным взглядом огромный холл с хрустальными люстрами и высокими зеркалами — они стояли в проемах между дверьми. Не увидев ничего подозрительного, он повернулся, энергично потряс дворецкому руку:
— Привет.
Дворецкий молча поклонился. Затем глянул на меня — все-таки я был шведом — и произнес:
— Господин Далль ждет вас.
Вытянув руку, он указал на дверь лифта, старинную раздвижную дверь между двух зеркал. В кабине нашлось место как раз для нас троих, и она, подрагивая, вознесла нас на третий этаж.
Там, под крышей из золота, в своем зимнем саду, нас ожидал Густав Далль.
Он стоял возле бара, окруженного рощицей низеньких экзотических деревьев. Тропинка, выложенная каменными плитами, вела туда мимо фонтана. Извилистый ручеек орошал зелень по краю площадки для танцев. А дальше, в глубине, стоял накрытый стол, сверкавший снежной белизной скатерти.
Густав Далль поздоровался, наклонив голову. Он был уже навеселе. От него пахло не духами, от него несло виски.
— Вот ты как устроился, — сказал я. — Переоборудовал чердак?
Он вежливо улыбнулся.
— И здорово ведь получилось, — сказал я одобрительно. — Правда, обычно возникает проблема, куда девать все старые лыжи и финские санки.
Зверь обследовал клумбы. Он нюхал цветы, трогал ветки кустов, и я вдруг заметил, что у него под кожаной жилеткой спрятан нож.
— Люблю цветы, — сказал Густав Далль рассеянно. Я с подозрением следил за маневрами Зверя. — У них такой невинный запах.
Я ждал, что он разовьет свою мысль. Можно ли купить невинность? Но он стоял и молчал.
— Дринк? — спросил он наконец.
— Спасибо, — отозвался я. — Стаканчик caipirinha.
— Чего? — спросил он.
— Лимонный сок с ромом, половина на половину, плюс чуть сахару и льда. Зверю — ничего. Он поведет автобус.
Густав Далль обошел стойку бара.
— Вкусно и освежающе, — сказал я. — Это пьют в Бразилии, когда рубят сахарный тростник. Получаешь три доллара в день плюс бесплатно caipirinha. Но там это смешивают с cachaga... в общем, тем дерьмом, что остается при изготовлении рома.
Он только кивал в ответ.
— Cachaga — это единственный шнапс изо всех мне известных, на котором ставят знак: череп и кости. Пить его опасно.
Он поставил на стойку ледяной лимонный сок и белый ром. В баре у него было все.
— Твой прапрадед вроде сидел в риксдаге? — просил я.
Он снова кивнул.
— Это когда здание риксдага строили на Хельгеандсхольмен?
Густав Далль поднял взгляд и улыбнулся:
— Он был и на празднике открытия.
Передо мной стоял бокал с caipirinha. Хозяин и себе сделал такой же. Мы чокнулись и пригубили.
— А у тех, кто строил ваш чертов риксдаг, — сказал я, — у них-то и прав избирательных не было.
Он чуточку покраснел.
— У них был двенадцатичасовой рабочий день. Но по утрам им давали выпивку, в точности как в Бразилии.
Густав Далль поморщился, поставил бокал на стойку и внимательно изучил содержимое.
— Ты прав, — сказал он. — Этот напиток освежает.
— У тебя в «Сентинел» есть парень по имени Рольф Ханссон, — сказал я. — Что ты о нем знаешь?
— Ничего, — спокойно ответил Густав Далль. — Ровным счетом ничего.
— А ты доверяешь Янне Нуккеру?
Он поднял бокал:
— Может, сперва поедим?
Не дожидаясь ответа, он обернулся:
— Эрикссон, мы можем сесть за стол?
Этот обед стал одним из самых скучных во всей моей жизни.
Густав Далль угощал так, что надо было не есть, а смотреть. У него самого был такой вид, как будто он вот-вот заплачет.
Пышные говяжьи филе, обжаренные тут же на гриле с древесным углем, были с красивой корочкой и декоративными следами от решетки, но слишком сухие. Эксперт из пампасов, Зверь, задумчиво ковырнул свою порцию.
— Да, трудно готовить, когда мясо под заморозкой, — сказал он понимающе.
К мясу Эрикссон сервировал редкие фрукты, порезанные и оформленные в виде звездочек, лун и астральных символов — что-то было жесткое, что-то кислое или горькое, а что-то приторно-сладкое от виноградного сахара. Ко всему этому он добавил жирную, бледного вида жареную картошку и семь соусов пастельных цветов, в тон.
В бокалы нам наливали терпкое красное вино, по заявлению Густава Далля — из нумерованных бутылок. Это было единственное, что он произнес за всю трапезу. Потом появился Эрикссон с тортом — чистое мученье для зубов. Мороженое обжигало холодом, меренги прилипали к деснам.
