class="p1">Осмотревшись, я заметила, что в убранстве дома было что-то ветхозаветное, древнее, не вяжущееся с современной обстановкой.
Руны и старинные узоры были везде: на коврах, скатерти, полотенцах. Ими были расписаны стены за ширмой на кухне.
В углу у другого окна стояло соломенное чучело в человеческий рост, обряженное в женский народный наряд. Косоклинный шерстяной сарафан с плотным узором из свастик, ромбов и орнаментом из гроздьев рябины покрывал льняную рубаху с красной вышивкой на оплечьях и кружевом на манжетах, сплетённым на коклюшках.
На голове страшилища красовалась атласная повязка-налобник с двумя красными лентами вдоль лица, с золотым шёлковым шитьём по очелью в виде симметричных подковообразных рун и ромбов. Вдоль лент висели тяжёлые жемчужные серьги в виде маковок, на шее – стеклянные бусы. На левую руку был накинут короткий парчовый шугай [39], подбитый по вороту и подолу куньим мехом, расшитый по рукавам мелким жемчугом.
Сам наряд был чудо как хорош. Особенно понравился вышитый бархатный пояс, завязанный высоко под грудью, с концами из поволоки и стекляруса. А вот чучело было страшнющим, бровастым.
– Подружка? – усмехнулась я, кивая на льняную башку с нарисованными глупыми глазищами.
– Жена, – ответил Афанасий, скользнув по страшиле равнодушным взглядом.
Бывший дворецкий, с выражением лица чопорным, как у британского бриганта, сноровисто двигался по комнате. Поставил на плиту чайник со свистком, вытащил из серванта хрустальную ладью с «Мишками в лесу», из буфета – туесок из бересты с лесными орехами, горшок с яблочным повидлом. Ловко и тонко нарезал ломтики белого хлеба и «Докторской» колбасы. Споро расставил круглые чашки с глубокими блюдцами из синего питерского кобальта.
– Мне нравится так жить, – ответил Афанасий на мой немой вопрос. – Теперь я сам себе хозяин. Живу сегодняшним днём, о будущем дне – не думаю.
«Врёт! Он ждёт кого-то!»
Афанасий усмехнулся, будто услышал меня.
Я присела за стол и наблюдала, как Афанасий отмеряет из жёлтой пачки с индийским слоном две чайные ложки заварки, насыпает в заварной чайник, добавляет пучок мяты, чабрец и всё заливает кипятком.
Ладная, высокая фигура нелепо смотрелась в мешковатых, не по размеру штанах, подпоясанных потёртым ремнём. Рыжие чистые волосы, отросшие до плеч, свисали вдоль худого лица неровными прядями, будто бы Афоня сам отхватил их себе, чтобы не мешали.
У мызника сильные, жилистые руки, покрытые россыпью веснушек и короткими рыжими волосками. На правое запястье намотаны агатовые чётки. На внутренней стороне локтей в закатанных рукавах клетчатой рубахи видны ровные лесенки белых шрамов и широкие узоры татуировок. Они поднимались высоко и скрывались в рукавах.
По комнате расплескался свежий мятный аромат.
– Вы раньше пили без сахара, Василиса Михайловна. – Мызник заметил, что я наблюдаю за ним, и теперь смотрел на меня настороженно и в то же время не без любопытства. Его каурый взгляд быстро охватил меня всю – с ног до головы, одобрительно остановился на бёдрах, обтянутых джинсами, белой блузке.
«Взгляд одинокого мужчины, у которого давно не было половой связи».
– И теперь пью без сахара. – Я заёрзала на стуле, запахивая кофту.
Афоня сел за стол напротив меня. На лице Афанасия отразилось некое подобие слабой улыбки. Он продолжал пялиться:
– Люди редко изменяют своим привычкам.
Я с удовольствием отпила крепкого чёрного чаю:
– По тебе не скажешь.
– Бывают и исключения, – ответил Афоня уклончиво.
Он положил на стол крепкие руки. На большом пальце правой руки тускло поблёскивало железное кольцо с шипом.
– Для чего шип на кольце? – спросила я.
– Тетиву на луке оттягивать, Василиса Михайловна, – ответил он и усмехнулся.
Он сидел за столом молча, изредка поглядывая на меня.
– Сильно я изменилась? – прервала я молчание.
– Вы вроде и не изменились, Василиса Михайловна… но всё же совсем другая… Взгляд изменился… Вы такая неприступная стали – даже меня робость берёт. Я не сразу узнал вас.
– Хуже стала?
– Нет, не хуже. Лучше. Повзрослели… поумнели… Что же раньше… нас не навестили? – Афоня прищурился. Перебирая в руках чётки, щёлкал бусинами громко и чётко.
– Я была очень занята, Афоня. Не могла раньше приехать.
– А сейчас почему заявились?
«Не могла больше ждать!»
Афанасий взглянул на застарелые рубцы на моих запястьях:
– Как ваше драгоценное здоровьице?
Я натянула рукава кофты на пальцы и спрятала их в карманы.
– Не жалуюсь, Афанасий. – Я смотрела на его руки, в закатанной до локтей клетчатой рубашке.
«Что же это за шрамы?»
– Это велесовы метки. Шрамы инициации, – ответил он на мой мысленный вопрос.
«У отца были такие же».
Он кивнул, будто бы я произнесла это вслух. Пододвинул ближе ко мне вазочку с конфетами и колбасу.
– Угощайтесь, Василиса Михайловна. Вы, видно, голодны.
Я и правда с утра ничего не ела.
– А ты будешь есть?
Афоня кивнул и наколол на вилку несколько кружков колбасы и, положив на хлеб, откусил полбутерброда.
Я последовала его примеру.
Мызник откинулся на стуле и наблюдал, как я ем. Вид у него был очень довольный.
– Что ты так смотришь, Афанасий? Никогда не видел, как женщина ест?
– Два года не видел, точно. И я очень рад видеть вас, Василиса Михайловна. Словами не передать, до чего же я рад!
Дворецкий широко улыбнулся. Эта улыбка необыкновенно ему шла. Глаза искрятся от радости. Мызник сразу помолодел, скинув десяток-другой, и теперь выглядел лет на двадцать пять – тридцать.
Я с удивлением смотрела на его преображение.
«Чёрт… никогда не замечала раньше, что Афанасий – красавец писаный…»
Афоня вскинул на меня яркий взгляд.
«…Ему бы ещё снять с себя это старьё и одеться поприличней».
К моему изумлению, Афоня стал расстёгивать на груди пуговицы на планке, обнажая мускулистый торс, поросший рыжими волосками.
Я чуть не подавилась. Конечно, какая же женщина откажется посмотреть на красивое мужское тело, но это уже было слишком.
– Я тоже рада тебя видеть, Афанасий, но не настолько!
Афанасий тут же застегнул рубашку и как ни в чём не бывало дожевал бутерброд.
«Я другого люблю».
Образ возлюбленного, неясный и туманный, возник перед глазами. Я сдержанно вздохнула и провела рукой по гладкой скатерти. Никому бы на свете не призналась, как я тосковала. Казалось, в груди не осталось места ни для воздуха, ни для тепла. Всё внутри заполнила любовная тоска и давила на грудь, давила, будто пыталась разорвать.
Ткань скатерти нежно щекотала ладонь и напоминала о его прикосновениях. Воздух был напоён его дыханием. Болезненное сознание одарило чертами возлюбленного всё, на что падал мой взгляд. Даже воздух казался мне бесконечным поцелуем, потому что касался его губ, и прилетев с подветренной стороны, от усадьбы, где,
