не станут. Старые стены мы укрепим столбами-пилонами, затем обнесём их новой стеной с трёх сторон — с севера, юга и запада. Для крепости свяжем и те и другие перемычками. Вот здесь, — морщинистый палец Никитина коснулся слепка, — здесь храм опояшет наружная галерея, а по-нашему, гульбище. Алтарная часть будет увеличена.
Всеволод Юрьевич слушал пояснения зодчего не перебивая, но в конце спросил:
— За надёжность постройки ручаешься?
— Порукой тому, государь, наши головы, — ответил Никитин.
— То добро. Я нынче же велю, чтобы начали возить камень. По санному пути оно сподручней. Ну, а с весны, благословясь, принимайтесь за дело.
Но Елисей Никитин весны ждать не стал. Как только с первыми обозами начали привозить брусья из белого известняка и плиты из туфа, закипела работа. У зодчего был свой расчёт. Он знал: зимой у смердов окрестных сёл и деревень больше свободного времени, чем по весне, когда начнётся пахота и сев. А потому их и легче оторвать от дома.
По приказу тиуна Гюри во Владимир стали сгонять всех мужиков. Не трогали только охотников на пушного зверя, ибо княжеская казна должна пополняться мехами независимо от строительства.
Чёрным людишкам, не обученным никакому ремеслу, и работа досталась чёрная: они рыли логова[80] для будущих столбов и стен. Логова были неглубокие, всего в сажень, потому что Успенский собор стоял на самом высоком месте Мономахова города и почва тут была сухая. И всё же возни хватало. Верхний мёрзлый слой приходилось отогревать кострищами, иначе лопата его не брала.
Великий князь землекопам ничего, не платил, но трижды в день их кормили горячей пищей — щами, гречневой или ячменной кашей. Обнищавшие за время непрерывных княжеских усобиц, люди и этому были рады. Плату же, правда небольшую, получали только ремесленники-горожане, в основном каменотёсы и гончары.
Для гончаров была срублена одна общая огромная изба, где трудилось до сотни человек. Елисею так было удобнее наблюдать за тем, чтобы обливные плитки для полов выходили по одинаковому образцу.
Плотное тесто из белой глины раскатывалось вначале в ровную пластину, на неё наносились узоры, а потом по прориси резались уже готовые плитки. После обжига их покрывали яркой поливой — зелёной, коричневой, малиновой, жёлтой, как сердцевина ромашки, и белой, как её лепестки.
Каменотёсы подгоняли отдельные камни так, чтобы между ними не могло войти лезвие ножа. Труд этих людей был наиболее тяжким и вредным для здоровья — каменная мелкая крошка оседала в лёгких и вызывала надсадный кашель.
Гладкие брусья, помеченные в нужном порядке, переходили в руки камнерезцев, и тогда на брусьях появлялись кружева, звериные морды и человеческие личины...
* * *
За несколько месяцев город стал так многолюден, что напоминал прежний Владимир времён Андрея Боголюбского.
Зима прошла с обильными снегопадами, витые сугробы взбирались на окраинах до самых крыш. Всеволода Юрьевича это радовало: дороги после таких снегов просохнут не скоро, а стало быть, и набега из Степи с наступлением весны можно не опасаться.
Беспокоили великого князя только дела соседей. Роман Глебович Рязанский снова стал поднимать голову и гнать меньших братьев, сидевших в Пронске, а также грабить их сёла. Узнав об этом, Всеволод Юрьевич послал двух бояр сказать Роману:
«Не дивно мне, что половцы и булгары землю твою разоряют. Ты за неё постоять не умеешь, а владения братьев своих губить научился. Я же сего терпеть не могу, дабы бог не взыскал на мне твоего преступления и пролития крови неповинной; я поставлен над вами надзирать правоту и не дать никого в обиду, а насильника буду смирять данной мне богом властью.
Сидя на печи, ты привык побеждать мыслями, не видя никогда неприятеля».
Вслед за письмом Роману великий князь отправил в Пронск триста своих дружинников. Уже из одного этого Роман должен был уразуметь, что владимирский князь взял меньших Глебовичей под свою защиту. Но это его не остановило. Всеволодовым послам строптивый рязанец заявил:
«Что он мне указывает — или я не такой же князь в своей области, как он? А причину его заступничества вижу насквозь: он не хочет, чтобы Рязанская земля была под одной рукой».
Вот тут Роман попал не в бровь, а в глаз, и это больше всего разозлило великого князя. Он не любил, когда его замыслы и тайные желания открывались раньше времени. Воевать с Романом охоты не было, но, с другой стороны, и спускать ему подобную дерзость тоже нельзя.
«Ладно, подождём», — решил про себя Всеволод Юрьевич.
Второй — и постоянной — его заботой оставался Новгород. От посадника Мирошки Нездилича тоже приходили вести не больно утешительные. Великий князь метил со временем послать туда сына со своими боярами и прижать новгородскую вольницу. Но на дороге у него стояли два именитых и давних ворога: архиепископ Илья и боярин Якун Мирославич.
Посадник Мирошка доносил, что они мутят народ и даже подбивают своих соседей — белозерцев не платить владимирскому князю дани и не давать людей в его войско.
Это уж никуда не годилось, и великий князь надумал послать в Новгород своего человека. Пусть поживёт там, глянет на всё свежим глазом. Вполне может статься, что Мирошка хитрит и пляшет нашим и вашим. Посадника и на кривой кобыле не объедешь.
Кого же послать? Кузьму Ратишича или Гюрю? Пожалуй, Гюрю. Мужик он изворотливый и проворный. А Ратишич слишком прямодушен для такого дела, да и в походе на Рязань он будет нужнее.
В том, что поход состоится, великий князь не сомневался. Когда он не хотел мира — а сейчас он его не хотел, — это означало одно: война выгодна и успех верен.
Глава 36
Уже второй месяц Гюря под видом богатого киевского гостя жил в Новгороде-Великом. Товар у него был негромоздкий и ходовой — женские украшения. Предлагая новгородским щеголихам серьги, кольца и зеркала, Всеволодов лазутчик мог попасть в любой дом. И всюду он в окольных разговорах без труда выведывал всё, что занимало его мысли. Особенно подолгу засиживался он в семьях купцов, ремесленных старост и софийских дружинников.
Словоохотливый и лёгкий нравом, киевлянин многим пришёлся по душе, и его частенько приглашали на крестины, именины и прочие празднества. Гюря никому не отказывал. За чарой вина, как известно, беседа делается откровенней, и что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
При всяком удобном случае тиун осторожно заводил речь о владимирском князе и
