Ничего, — говорит, — это дело мы поправим.
Дунул он на письмо. Печать и письмо сделались, как были.
— Ступай теперь и отдай письмо барыне. Все ладно будет.
Взял парень письмо, пошел в имение и отдал барыне.
Она распечатала, читает:
«Милая моя жена! Придет такой-то человек. Ты его, как ни можно скорей, жени на нашей дочери. И будет он всему дому за хозяина — покуда я не вернусь…»
Жена, конечно, ревет…
— Что это, муж ума решился? Велит отдать дочку, незнамо за кого.
Однако не смеет мужа ослушаться. Трех дней не прошло — сыграли свадьбу.
И стал наш молодец за хозяина: похаживает по имению, по фабрике, посматривает — все ли ладно. Жене полюбился — лучше и не надо. И теще — ничего, не жалуется.
Вот и прошло два с половиной года — не больше и не меньше. Воротился барин с богомолья домой. Жена с дочерью и зять на крыльце встречают. Барин смотрит: что такое?
Он думал — певчий этот давно в котле сгорел, ан его в зятья произвели.
Скорей поздоровался, зовет жену в свою комнату. Жена идет.
Он и руками развел.
— Растрепа! — говорит. — Куды у тебя ум девался? Я тебе наказал молодца этого в котле сварить, а ты его в зятья приделала.
Жена говорит:
— На! Не ты ли это письмо писал? — и приносит ему письмо.
Он посмотрел: его рука. Не знает, что и сказать.
Пошел именье посмотреть, туда, сюда заглянул, потом заходит в завод.
Рабочие круг него собираются. Он им и говорит:
— Вот что, братцы, распалите котлы, как ни можно жарче. Вечером придет сюда человек — за работой приглядеть. Вы и в глаза ему не смотрите, и голосу его не слушайте, а кидайте прямо в котел. Вот вам за труды!
Они деньги взяли. Говорят:
— Ладно. Сделаем.
Возвращается барин с фабрики и приказывает зятю тем же вечером на завод сходить — посмотреть, не спят ли там рабочие.
Тот говорит:
— Отчего не сходить? Схожу.
Вот поужинали они с молодкой, и собирается он идти.
— Дай-ка мне сапоги, — говорит. — Батюшка в завод посылает — посмотреть, не спят ли там.
А ей это не по нраву пришлось.
— Куда, — говорит, — идти на ночь глядя? Есть у него заводов-то… Всех не пересмотришь!
Он и остался дома. Лег спать, третий сон видит. А барину не спится. Хочется сходить — посмотреть, что с зятем сталось.
Только вступил в завод, они его — хвать!
И в глаза не глядят, и голосу не слушают. Всё, как он наказывал. Бултых в самый жар — и конец с концом.
А парень хозяином сделался — всем имением заправляет.
Так и досталось ему счастье, что на роду ему было написано.
Середа
Было это не так чтобы давно, да и не сказать — недавно. На веках было. Баба одна молодая засиделась поздним вечером за пряжей. А случись это во вторник под середу.
В полночь эдак — уж первые петухи пропели — вздумала она ложиться спать. А хотелось ей допрясть початки.
Думает: «Ну, встану завтра пораньше, а теперь невтерпеж, спать охота».
Вот, не перекрестясь, не благословясь, положила она гребень и говорит:
— Ну, матушка Середа, помогай! Чтобы мне завтра до свету встать и початки допрясть.
Так и заснула.
Поутру, в самую рань — еще далеко до свету было — слышит она, — будто кто-то в избе есть, будто у печки возится.
Открыла глаза, видит: светло в дому, лучина в светце горит, и печка топится. И ходит по избе баба, уж не так молодая, накрывшись по кичке белым полотенцем, ходит, дрова в печку кладет, прибирает.
Потом к ней самой подошла — толкает, будит.
— Вставай, — говорит, — полно спать!
Встала баба, смотрит во все глаза, дивится.
«Кто, — думает, да кто? У нас на деревне таких и нету».
Не вытерпела да и спрашивает:
— Ты кто ж такая есть? Зачем сюды пришла?
— А я, — говорит, — самая та, кого ты давеча звала. Помогать тебе пришла.
— Да кого ж я звала? Кажись, никого.
Усмехнулась баба.
— Ну, — говорит, — и беспамятная же ты, бабочка. Забыла, что с вечера Середу кликала. Я самая и есть — Середа.
У хозяйки-то и язык к небу прилип. Молчит, только смотрит.
А та говорит:
— Вот я тебе холсты отпряла, да уж и выткала. Давай белить их, в печку становить. Печка у меня затоплена и чугуны готовы. Сходи-ка на речку, воды принеси.
Баба боится, думает, что б это было?
А Середа сердито на нее смотрит, глаза так и светятся.
— Что ж ты? — говорит. — Поторапливайся! У меня время считанное.
Взяла баба ведра, пошла за водой. Вышла за дверь и думает:
«Не было бы мне беды какой! Чем на реку идти, схожу-ка я сперва к соседям».
Пошла. Ночь темная. Спят еще на селе. Первые-то петухи спели, а до вторых будто далеко.
Подошла она к соседям под оконце и стукнула разок, другой. Не слышат. Насилу достучалась.
Отперла ей старуха.
— Что, — говорит, — дитятко? Зачем в эдакую рань поднялась? Что тебе?
— Ах, бабушка, так и так, пришла ко мне Середа и послала меня по воду — холсты белить. Что б это было?
— Нехорошо, — говорит старуха. — Ой, нехорошо! Либо она тебя на том холсте удавит, либо очи тебе кипятком сварит.
(Видно, старуха-то с ей знакома была. Старые люди — они много кой-чего знают.)
Заплакала молодка.
— Что же мне делать, бабушка? Как беду избыть?
— А ты вот что, милая. Беги-ка домой, стучи ведрами да кричи погромче перед самой перед избой: «на море серединские дети погорели!» Услышит она, да и выскочит на двор, а ты тут и смотри — норови прежде нее в избу вскочить, двери запри и закрести. Станет она тебя просить, грозить станет, а ты не слушай. Твое дело — молись да крестись, крестись да молись — и вся недолга. Вот нечистая сила и отступится.
Послушалась баба, побежала домой. Стучит ведрами, кричит под окошками:
— Ой беда! На море серединские дети погорели!
Выскочила Середа за дверь, побежала смотреть, а баба в избу! Заперла дверь и
