всегда был себе на уме, – многозначительно протянула Варвара. – А теперь вот из-за одного олуха получат все.
– А меня вот интересует, – Алиса, одна из Варвариных сплетниц, вся рыжая и хитрая, будто лисица, прищурилась, – где в тот час был Володя…
– Навряд ли он не знал об этой затее.
– Его, кстати говоря, и сейчас не видать. Куда подевался?
Спустившись на завтрак четвертью часа ранее, приютские поспешили рассесться, избегая центра стола. Они побаивались даже смотреть на пятна, по-прежнему темнеющие в середине залы.
За ночь всё здесь насквозь пропиталось запахом ржавчины. Трапезная была по-прежнему залита Александровой кровью.
Маришку подташнивало, как, должно быть, и всех остальных. Необходимость находиться в этом месте, а тем более есть, казалась чем-то немыслимым. Почти что смешным.
И ведь именно приютским предстояло её отмывать.
Когда Анфиса звоном скотного колокольца велела сиротам построиться, то сразу же о том объявила. Оттирать пол, стены и стол от запёкшейся крови – работёнка, которую все они, по её мнению, несомненно заслужили. Она назвала это общим наказанием за участившиеся проступки. Александр был слишком… слаб, чтобы подвергнуться порке. Ответ за его поступок взыщут со всех остальных.
Это мгновенно стащило его с пьедестала всеобщего любимца.
«Его почти что ненавидят, – думалось Маришке. – Не забавно ли?..»
Прежде чем заняться уборкой, приютским позволили завтрак. Но едва ли это можно было считать добрым жестом. Возможно, Яков просто догадывался, что иначе точно не избежать обмороков. Хотя Маришка с трудом представляла, кто из них сможет съесть хотя бы ложку.
Сам господин учитель спускаться не спешил. Они не видели его с ночи. И воспитанникам думалось – он, должно быть, трапезничает на кухне, с домоприслужниками.
Едва ли его за то можно было осудить.
От голода у сирот почти в унисон урчало в животах. Головы шли кругом от удушливого запаха крови. Все они были злы.
– Лучше б он откинулся…
– Та уж чудни`, шо не откинулся, ты погляди, сколько кровищи!
Маришку замутило. Не смотреть на тёмные подтёки, украшавшие стены и лавки, было не просто сложно – невозможно. А запах был таким металлическим, таким сильным, что хотелось загнать в нос пальцы по самые костяшки. И выковырять, выцарапать его оттуда.
Узел в Маришкином животе затянулся сильнее, и она скрючилась, пытаясь подтянуть колени к груди, испуганно прислушиваясь к собственному телу.
– Плохо? – спросила Настя. Она снова говорила с ней как ни в чём не бывало, будто не было ни ночной перепалки, ни застывшего в дверях их спальни смотрителя. – У тебя губы белые.
Приютская коротко кивнула, уставившись в изъеденную временем столешницу.
– Это от… – подруга запнулась. – Кг'ови?
– Живот болит.
Настя подарила ей взгляд полный то ли деланого, то ли искреннего сочувствия и, потрепав Маришку за плечо, отвернулась. Надо думать, решила – снова, – что лучше её сейчас не трогать.
«Разумеется, есть ведь занятия поинтереснее…»
По трапезной, словно сверчки под лошадиной поступью, разлетались сплетни. Настя поспешила отдаться им целиком.
Удивительно, как быстро история, свидетелями которой были решительно все, обрастала всё новыми подробностями – одна другой краше. Здесь уже и мышеловы оказывались заводимы кровожадным смотрителем, чтобы умерщвлять непослушных детей. А вместе с тем другие говорили, будто куклы эти ведомы были местными Нечестивыми. Поговаривали, что они должны были непременно пустить кровь чужака прямо в трапезной зале – там, где был изрублен один из членов княжеской семьи. Кажется, то был ребёнок… Кто-то клялся, будто видел, что мышеловы обучены открывать двери, что они выволокли Александра прямиком из постели. Другие уверяли, будто марионетки мстят мальчишке за сородича – того, что был варварски разломан им в первую же ночь.
Изредка Настя встревала, мягко заверяя, что это всё пустое, и ни во что такое она не верит. Но руки её под столом – крупно дрожали. А голос звучал с каждым разом всё тише, пока на неё и вовсе не перестали обращать внимание.
Маришка в иной раз позлорадствовала бы, да только теперь мысли её были заняты совсем другим. Её подташнивало. И казалось, тугая боль только скорее гонит рвоту вверх, к глотке. Она уже чувствовала кислый привкус на языке.
Бесконечные разговоры, льющиеся со всех сторон, делали только хуже.
Когда наконец пришёл Яков, приютская не знала, куда себя девать от удушливого ржавого запаха и… боли.
От его твёрдой поступи да металлического звона набоек все шепотки разом стихли. Так всегда бывало. На господина учителя уставились двадцать семь пар затравленных глаз.
Яков молча опустился на своё место.
Кухаркина помощница водрузила на стол большую кастрюлю, и залу огласило холодное постукивание половника.
Те, кто сидел ближе к кастрюле, нетерпеливо толкали наполненные миски дальше – с такой силой, что их содержимое едва не расплёскивалось, когда плошки с дребезжанием катились по столешнице. Маришка провожала их почти безразличным взглядом. Хотя было – несомненно было – чему удивляться.
Мясо. Им дали мясо.
Рассекая подсохшие бурые пятна, миски оставляли за собой рваные кровавые следы. Мелко порубленные куски мяса, наполовину торчавшие из хорошо знакомой прозрачной похлёбки, тряслись и подпрыгивали.
Им подали мясо.
В животе заурчало. Зала качнулась перед глазами. От боли Маришка стиснула пальцами подол. Но она была так голодна…
Приютская скосила глаза на подругу. Уставившись в плошку, Настя изо всех сил сжимала губы. Она хотела есть – они все хотели есть.
«Не время привередничать, ешь, что дают!» – хотела вразумить её приютская, но тут живот скрутило так сильно, что вместо тех слов с губ сорвалось шипение.
Повсюду кровь. Её запах, её яркий цвет.
Маришка сжимала губы, пока взгляд её бездумно блуждал по зале. Как бы ни были голодны приютские, никто не мог заставить себя съесть и ложку. Все сидели, молча уставившись в плошки.
В трапезную вошла служанка. Скорым шагом она направилась прямо к учителю, неся в руках белый плотный конверт.
Телеграмма.
Маришка проводила Анфису хмурым взглядом и отметила, как переменилось лицо Якова, когда он пробежался глазами по строчкам. Губы сжались, лоб прорезала морщина.
– Тишина! – не желая собирать любопытные взгляды, учитель спешно засунул телеграмму в карман брюк и возвёл руки к потолку. – Восславим же Всевышних и Единого Бога за пищу и воду, дарованную нам этим утром!
Маришка потупилась. Губы сами собой зашептали молитву, но руки, вцепившиеся в подол, остались на месте. Вокруг зашелестели приглушённые голоса.
Единый Бог. Всевышние.
Смеет ли она вообще к ним обращаться?
Вера предков не менялась сотни лет. В старых и новых городах возведены были на капищах деревянные идолы. Им приносили дары, жертвы – не человеческие,
