воображении, а мое воображение в лучшем случае можно назвать посредственным.
– Но теперь, когда идея была предложена, разве она не возбуждает такое желание? – с детской рассудительностью поинтересовался незнакомец.
– Нет. Хотя я не имею никакого особого предубеждения против гремучих змей, но мне не хотелось бы стать одной из них. Если бы я сейчас был гремучей змеей, то утратил бы способность дружелюбного общения с людьми; они бы боялись меня, и тогда я стал бы очень несчастной и одинокой гремучей змеей.
– Действительно, люди бы боялись вас. А почему? Из-за вашей погремушки, звук которой, как мне рассказывали, похож на треск маленьких сухих черепов в вальсе Смерти.[227] И здесь мы имеем другую замечательную истину. Когда любое существо по своей сущности враждебно другим существам, природа метит его, как аптекарь помечает этикетками свои яды. Поэтому, если кто-то погибает от укуса гремучей змеи или другого вредоносного существа, то лишь по собственной вине. Он должен был внимательно отнестись к предупреждению. Как сказано в Писании, «Если змей кого ужалит без заговаривания, то не лучше его и злоязычный».[228]
– Я бы пожалел такого человека, – довольно резко отозвался космополит.
– А вы не думаете, – произнес другой с бесстрастным видом, – не думаете ли вы, что человеческая жалость там, где природа безжалостна, отдает самонадеянностью?
– Пусть казуисты разбираются в казуистике, но душевное сострадание решает само за себя. Однако же, сэр, – более серьезным тоном, – как я теперь понимаю, вы только что представили концепцию безответственного мира, непривычную для меня. Надеюсь, что в духе терпимости я стараюсь не пугаться любых домыслов и рассуждений, высказанных в искреннем духе, однако вынужден признать, что ваши последние слова действительно причинили мне беспокойство. Ибо надлежащий взгляд на мир, который взращивает надлежащую уверенность, – если я не ошибаюсь, – учит тому, что поскольку все вещи справедливо распределены по промыслу Божию, многие живые существа могут быть признаны в той или иной мере ответственными за свои действия.
– Можно ли назвать гремучую змею ответственной? – спросил незнакомец с неестественно холодным, стеклянистым блеском в ясно-голубых глазах, отчего он выглядел больше похожим на тритона, нежели на чувствительного человека. – Может ли она отвечать за свои действия?
– Я не могу ни подтверждать, ни отрицать этого, – ответил космополит с осторожностью искушенного мыслителя. – Но если мы предположим, что это так, то не стоит и говорить, что подобная ответственность определяется ни мною, ни вами, ни гражданским судом, но чем-то превыше всего этого.
Незнакомец собрался было перебить его, но, как будто прочитав возражение в его взгляде, космополит не стал ожидать словесного выражения и продолжил:
– Вы возражаете против моей предпосылки и хотите указать, что ответственность гремучей змеи никак не проявляется в ее природе; но можно ли сказать то же самое о человеке? Это reductio ad absurdum,[229] доказывающее тщетность возражения. Но если теперь, – продолжал он, – если теперь вы рассмотрите, какую способность ко злу имеет гремучая змея (заметьте, я не обвиняю ее в злоумышлении, а лишь говорю о способности), то можете ли вы не признать, что не существует стройного представления о вселенной, которое гласит, что хотя человеку запрещено убивать своих собратьев без оправданной причины, то гремучая змея имеет потенциальное разрешение на безответственность в убийстве любого живого существа по своей прихоти, включая человека? Впрочем… – с усталым вздохом, – это не дружелюбная беседа, по всяком случае, не для меня. Мое непредумышленное рвение завлекло меня в эти дебри, и я сожалею об этом. Прошу вас, садитесь, и давайте отведаем этого вина.
– Выши соображения в новинку для меня, – сказал незнакомец с видом снисходительной признательности, как человек, преданный знанию, не брезгует даже малейшими его крупицами на столе у бедняка. – И я, как подлинный афинянин в провозглашении новых идей, не могу так просто отказаться от их дальнейшего обсуждения. Итак, гремучая змея…
– Умоляю, больше ни слова о гремучих змеях! Я решительно отказываюсь снова вдаваться в эту тему. Прошу вас, сэр, садитесь и выпейте вина.
– Ваше приглашение весьма гостеприимно, – сдержанно соглашаясь на перемену темы. – По преданию, идея гостеприимства имеет восточное происхождение, и образует, так сказать, основополагающий предмет приятных арабских сказок, будучи очень романтичной сама по себе. Поэтому я всегда с удовольствием принимаю выражение чужого гостеприимства. Но что касается вина, мое уважение к этому напитку достигает такой крайности, и я настолько опасаюсь пресытиться им, что ограничиваю свою любовь к нему состоянием неиспробованного абстрактного влечения. Иными словами, я могу поглотить безмерное количество вина из поэтических строф Хафиза,[230] но едва прикасаюсь к вину из материальной чаши.
Космополит снисходительно посмотрел на говорившего, который, теперь сидевший на стуле напротив него, лучился призматической холодностью. Казалось, если прислушаться, то можно было услышать стеклянный перезвон внутри него. Потом, жестом подозвав проходившего мимо официанта, космополит велел ему принести высокий бокал ледяной воды.
– Остудите воду, как следует, – попросил он и повернулся к собеседнику. – А теперь, если не возражаете, можете ли вы объяснить смысл предупреждения, с которым обратились ко мне при нашей встрече?
– Надеюсь, оно было не таким, как большинство других предупреждений, – сказал незнакомец. – Не предупреждением, но бесплодным предостережением после свершившегося факта. Что-то подталкивает меня к мысли, что какой бы тайный умысел ваш фальшивый друг не имел по отношения к вам, его цель еще не достигнута. Вы прочитали его этикетку.
– И что там сказано? «Это добрая душа». Поэтому, как видите, вам нужно либо отказаться от доктрины о ярлыках, либо отбросить предубеждение к моему другу. Но скажите, – с возобновленным рвением, – за кого вы его принимаете? Кто он такой?
– Кто вы такой? Кто я такой? Никто не знает, кто кем является. Сведения, предоставляемые жизнью для более точной оценки любого существа, так же недостаточны для этой цели, как попытка определить вида треугольника по одной его стороне в геометрии.
– Но разве ваша идея о треугольниках не противоречит вашей идее об этикетках?
– Да, но что с того? Я редко забочусь о последовательности.[231] С философской точки зрения, последовательность представляет собой определенный и неизменный уровень, поддерживаемый в мыслительных процессах. Но поскольку природа изобилует холмами и лощинами, как человек может продвигать свои знания без учета естественных неровностей на пути вперед? Продвижение в знании подобно продвижению по большому каналу Эри, где, в силу характера местности, неизбежно происходит изменение уровня воды; вы поднимаетесь или опускаетесь через систему шлюзов без всякой последовательности, однако все время продвигаетесь вперед, а самую скучную часть маршрута лодочники называют «длинным уровнем», – ровная местность, где маршрут на протяжении шестидесяти миль проходит
