доме, когда все гости, кроме одного, постепенно разошлись, этот оставшийся старинный знакомый, находившийся под воздействием вина, отогнавшего страх перед обращением к деликатной теме, в скорее откровенной, нежели тактичной манере попросил хозяина объяснить загадку его жизни. Глубока меланхолия омрачила прежде добродушное лицо Шарлемона. Несколько секунд он просидел в нерешительном молчании, а потом, пододвинув к гостю полный графин, сдавленно произнес: «Нет, нет! Когда со временем, любовью и заботой над могилой распускаются цветы, кому захочется раскапывать ее лишь для того, чтобы узнать тайну? Только вино знает ответ».
Когда оба бокала были наполнены, Шарлемон взял свой, поднял его и медленно добавил: «Если когда-либо в будущем ты увидишь подступающий крах, и уверенный в своем понимании человеческого рода, будешь страшиться за свои дружеские знакомства и за свою гордость, и, – отчасти из любви к первому и опасения за второе, – решишь заблаговременно проститься с обществом, дабы спасти его от греха, приняв этот грех на себя в соответствии с его ожиданиями, тогда ты совершишь то, что когда-то сделал человек, которым я себя некогда считал. Подобно ему, ты будешь страдать; но каким удачливым и благодарным ты окажешься, если после всего, что с тобой случилось, ты снова будешь хотя бы немного счастлив!»
Гость покинул дом с убеждением, что хотя Шарлемон внешне как будто вернул свое прежнее расположение духа и материальное благосостояние, но черная тень его былого недуга сохранилась, и что его друзьям больше не следовало касаться этой опасной темы.
Глава 35. Где космополит убедительно демонстрирует простодушие своего характера
– Итак, что вы думаете об истории Шарлемонта? – мягко спросил рассказчик.
– Она очень странная, – ответил слушатель, испытывавший определенное неудобство. – Но правдива ли она?
– Разумеется, нет. Я поведал ее с целью каждого с целью каждого рассказчика историй: для развлечения собеседников. Поэтому, если она кажется вам странной, это лишь эффект художественного вымысла. Он контрастирует с реальной жизнью; короче говоря, это выдумка в противопоставлении с фактами. Спросите себя, мой дорогой Чарли, – доверительно наклоняясь к собеседнику, – Теперь я полагаюсь на суждение вашего сердца, когда спрашиваю, был ли тот предусмотрительный мотив, на который намекнул Шарлемон, когда говорил о действии на основе перемены своего характера, – был ли тот мотив совершенно оправданным с точки зрения природы человеческого общества? Например, могли бы вы отказать вашему другу, – общительному и добросердечному другу, – если его бедственное материальное положение внезапно открылось бы перед вами?
– Как вы можете спрашивать об этом, мой дорогой Фрэнк? Вы же знаете, что я осуждаю подобную скупость… – он поднялся на ноги, явно пребывая в растерянности. – Но право же, несмотря на ранний час, мне нужно прилечь. Моя голова… – он поднес руку ко лбу, – у меня в голове все смешалось. Я плохо себя чувствую; этот сандаловый эликсир,[223] пусть и употребленный в малом количестве, сыграл со мной дурную шутку.
– Сандаловый эликсир? Ну, Чарли, вы и впрямь теряете рассудок. Так говорить о прекрасном выдержанном портвейне! Да, думаю, что теперь вам лучше прилечь и отоспаться. Вот… не извиняйтесь, идите, идите; я вас хорошо понимаю. Увидимся завтра.
Глава 36. Где космополит знакомится с мистиком, после чего следует именно такая беседа, какую можно было ожидать
Когда собутыльник поспешно удалился, к космополиту приблизился незнакомец, и, коснувшись его рукава, произнес:
– Кажется, я слышал, как вы сказали, что снова собираетесь встретиться с этим человеком. Предупреждаю, не делайте этого.
Он повернулся и посмотрел на незнакомца: голубоглазый мужчина с со светло-рыжими волосами, лет сорока пяти на вид, высокий и хорошо сложенный, хотя немного угловатый, и с некоторым светским налетом, прикрывавшим пуританское благочестие и фермерское достоинство. Его возраст больше сказывался по широким морщинам на лбу, нежели по общему впечатлению энергичной зрелости, присущей здоровому организму, первородному дару природы, или же, отчасти, намеренному воздержанию от бурных страстей в силу характера и нравственных убеждений. Опрятный, пригожий, едва ли не румяный, как клеверный цвет на лугу прохладным утром, – цвет теплоты, сохраняемой остужающим действием природы. От него исходило странное смешанное ощущение проницательности и мистицизма; таким образом, он выглядел как нечто среднее между американским коробейником и татарским муфтием, хотя казалось, что первый, на худой конец, не будет подыгрывать второму.[224]
– Сэр, – произнес космополит, медленно поднявшись на ноги и уважительно склонив голову. – Если я не могу приветствовать ваш намек на того, кто совсем недавно разделял со мной дружескую трапезу, то с другой стороны, я не расположен недооценивать побуждение, подтолкнувшее вас к подобному предостережению. Мой друг, чье место еще не успело остыть, удалился на покой, оставив мне более или менее полную бутылку. Прошу вас, займите его место и побеседуйте со мной. Тогда, если вы решите развить ваше неблагоприятное мнение о нем, пусть искренняя теплота его характера частично сообщится вам через это вино, а его гостеприимство наполнит вас истинной живостью.
– Красивые фантазии, – сказал незнакомец, оглядывая живописного оратора с видом художественного педанта, изучающего статую во дворце Питти.[225] – Если не ошибаюсь, сэр, у вас прелестная душа, исполненная любви и веры, как у настоящего ценителя красоты.
– Приятное убеждение, – отозвался космополит в таком же невозмутимом духе. – И, признаться, оно давно радовало меня. Да, вместе с вами и Шиллером[226] я рад верить, что эта красота по своей сути несовместима со злом, а потому… покажусь ли я вам чересчур эксцентричным для доверия к скрытой благожелательности этого прекрасного существа, – а именно, гремучей змеи, – чья гибкая шея и шелест бронзовых чешуек, когда она плавно извивается под солнцем прерий, вызывает благоговейное изумление?
Когда он выдохнул эти слова, то словно проникся их духом, – и, подобно ревностным сказителям былых времен, как бы неосознанно обвился туловищем вокруг сиденья, выставив голову наподобие гребня, пока не стал похож на описанное им существо. Между тем, незнакомец смотрел на него без удивления, но погрузившись в глубокое духовное раздумье, а потом сказал:
– Когда вы пленялись красотой этой гадюки, у вас не возникало искушения поменяться с ней местами? Почувствовать, каково быть змеей? Незаметно скользить в траве? Жалить и убивать одним касанием, превратить ваше прекрасное тело в радужные ножны самой Смерти? Иными словами, разве вам никогда не хотелось ощущать себя свободным от знаний и угрызений совести и какое-то время наслаждаться беззаботной и радостной жизнью абсолютно инстинктивного, беспринципного и безответственного существа?
– Должен признаться, я никогда не испытывал такого осознанного желания, – ответил тот, с виду ничуть не потревоженный. – Несомненно, оно едва ли может возникнуть в обычном
