через застойные болота.
– Пожалуй, в этой части ваше сравнение неудачно, – возразил космополит. – Ибо, после всех утомительных шлюзований, как высоко вы в конце концов оказываетесь? Достаточно высоко, чтобы это могло быть вашей целью? Поскольку в с юности впитали уважение к знанию, то должны меня извинить, если я отвергну вашу аналогию. Но все же вы каким-то образом пленяете меня вашими соблазнительными речами, поэтому я неумышленно сбиваюсь с темы. Вы сказали, что не можете точно определить, кем является мой друг, но каково будет ваше предположение о его личности?
– Я предполагаю, что он тот, кого древние египтяне называли […], – он произнес какое-то неизвестное слово.
– …? Что это такое?
– Прокл,[232] в небольшом примечании к своей третьей книге о теологии Платона, определяет это как [… …], – фраза, произнесенная по-гречески.
Подняв бокал и внимательно глядя в него на просвет, космополит ответил:
– Таким образом, определяя это вещь, Прокл представил ее современному пониманию в самой доступной для него форме. Не стану поспешно отрицать это, но все же буду благодарен, если окажете мне любезность и сможете истолковать значение этих слов для моего скромного восприятия.
– Любезность! – слегка приподняв округлые брови. – Насколько я понимаю, вы имеете в виду свадебную розетку,[233] – узел из белой декоративной ткани, прекрасный символ супружеской чистоты. О других значениях мне еще предстоит узнать; тем не менее, каким-то смутным образом это слово в ваших устах неприятно поражает меня как малодушная покорность чужому благодеянию.
Официант принес бокал с ледяной водой и по жесту космополита поставил его перед незнакомцем, который, поблагодарив за услугу, немедленно отпил большой глоток, как будто истосковался по живительной прохладе. Наконец, отставив бокал в сторону и утерев капельки воды, приставшие к губам, как ракушки к коралловому рифу, он повернулся к космополиту и в самой невозмутимой, хладнокровной и деловитой манере произнес:
– Я придерживаюсь учения о метемпсихозе;[234] кем бы я ни был сейчас, мне думается, что некогда я был стоиком Аррианом[235] и имел склонность в равной мере озадачиваться значением слова на языке того времени, – возможно, над вашим словом «любезность».
– Будьте любезны объяснить, – вежливо попросил космополит.
– Сэр, – с некоторой суровостью отозвался незнакомец. – Мне во всем нравится ясность, и боюсь, я едва ли смогу приятно беседовать с вами, если вы не примете это во внимание.
Некоторое время космополит задумчиво смотрел на него, потом сказал:
– Я слышал, что лучший способ выбраться из лабиринта, – вернуться обратно по своим следам.[236] Итак, я собираюсь это сделать и прошу вас сопровождать меня. Короче говоря, давайте вернемся к началу: почему вы предупредили меня насчет моего друга?
– Четко и ясно. Как уже было сказано, я предполагаю, что он тот, кого древние египтяне называли…
– Прошу вас, – укоризненно вмешался космополит. – Прошу вас, к чему тревожить покой этих древних египтян? Что нам их слова или их мысли? Или мы с вами бедные, бездомные арабы вынужденные селиться в пыльных катакомбах рядом с мумиями?
– Беднейший кирпичник эпохи фараонов горделивее возлежит в своих обносках, чем император всея Руси посреди голландского джина, – загадочно произнес незнакомец. – Ибо даже смерть червя величественна, и даже жизнь царя презренна. Не стоит легковесно судить о мумиях. Часть моей миссии – научить человечество должному почтению к ним.
К счастью, эти бессвязные излияния были прерваны, – или, скорее, направлены в иное русло, – появлением изможденного человека с вдохновенным выражением на лице:[237] скорее всего, нищего безумца, выпрашивавшего милостыню под видом продажи напыщенного стихотворного памфлета собственного сочинения и претендовавшего на апостольскую миссию бродячего рапсода. Хотя он был грязным и оборванным, в нем не было и следа вульгарности, ибо его природные манеры были утонченными, телосложение изящным, а лицо было облагорожено высоким бледным лбом под массой спутанных кудрей цвета воронова крыла, делавшей его лицо немного похожим на увядшую ягоду. Ничто не могло превзойти этот вид живописной итальянской руины, отрешенной от былой власти, если бы не мерцающий огонек рассудка, слишком слабый для душевного благополучия, но возможно, достаточный для болезненных сомнений в том, истинными ли были его спутанные мечты о славе.
Приняв протянутый памфлет, космополит пробежал его глазами, и как будто уловив суть написанного, закрыл брошюру и убрал в карман. Он окинул беднягу взглядом, потом наклонился к нему, протянул шиллинг и произнес дружеским и участливым тоном:
– Прошу прощения, друг мой, но сейчас я занят; однако я приобрел ваш труд и обещаю более подробно ознакомиться с ним во время ближайшего отдыха.
Нищий рапсод в потрепанном однобортном сюртуке, благоразумно застегнутом до подбородка, отвесил поклон, который по учтивости не устыдил бы маркиза или виконта. Потом он с безмолвной надеждой повернулся к незнакомцу, но тот лишь смерил его холодным призматическим взглядом, в то время как мистическое выражение на его лице сменилось хитроватой прозорливостью янки, отчего он стал выглядеть еще более неприступным. Весь его облик как бы говорил: «От меня ты ничего не получишь». Отвергнутый проситель, метнул на него взгляд, исполненный возмущенной гордости, и, облив его презрением, удалился своей дорогой.
– Ну же, – произнес космополит слегка укоризненным тоном. – Нужно было посочувствовать этому человеку; скажите откровенно, разве вы не испытывали к нему товарищеских чувств. Посмотрите на его стихи; они написаны в весьма трансцендентальном духе.
– Прошу прощения, – сказал незнакомец, отказавшийся от памфлета. – Я никогда не оказываю милостей шарлатанам.
– Шарлатанам?
– Сэр, я распознал в нем злокозненную рассудительность; я говорю, злокозненность, потому что только жулики прячут рассудительность за личиной безумия. С считаю его хитроумным прохвостом, который зарабатывает на жизнь, ловко притворяясь безумцем. Разве вы не заметили, как он отшатнулся под моим взглядом?
– В самом деле? – глубокий, изумленный вздох. – Я и не подозревал, что у вас такой недоверчивый характер. Отшатнулся? Конечно, а что оставалось этому бедняге, когда он столкнулся с таким враждебным приемом? Что же до того, будто он ловко прикидывается безумцем, враждебные критики могли бы сказать то же самое о современных финансовых чародеях; впрочем, я совершенно не разбираюсь в этом. Но давайте снова и в последний раз вернемся к начальному пункту: почему, сэр, вы предупредили меня насчет моего друга? Я буду рад, если окажется, что ваше недоверие к моему другу опирается на хрупкую основу и сродни вашему недоверию к благородному безумцу. Итак, почему вы предупредили меня? Прошу, даже умоляю: обойдитесь несколькими словами, и по возможности, простым английским языком.
– Я предупредил вас потому, что на здешних водных маршрутах он считается, – по крайней мере, так мне говорили, – одним из пароходных операторов.
