мало. Майор Кэррингтон, вы и мастер Пейтон, поедете со мною в Джеймстаун. Полковник Верни, вы знаете, какие меры надо принять для обеспечения безопасности вашего графства. Вудсон, прикажите привести лошадей.
Дворяне в спешке завершили совет и, взволнованно разговаривая, вышли в вестибюль. Кэррингтон, шедший последним, остановился перед Лэндлессом. Помощник надсмотрщика и раб Регулус заново связывали Трейла. Главный землемер бросил быстрый взгляд на дверь, увидел, что последним из комнаты выходит мастер Пейтон, и наклонился к уху Лэндлесса.
— Вы мужественный человек, — тихо и смущенно проговорил он. — Я чту вас всей душой. Я бы вас спас, если б мог. Но это не в моих силах.
— В этой жизни у меня не осталось надежд — как и страха, — спокойно молвил Лэндлесс.
Кэррингтон в нерешительности замолк, и лицо его залилось румянцем.
— Мне бы хотелось, чтобы вы сказали, что не вините меня, — выдавил из себя он.
— Я вас не виню, — отвечал Лэндлесс.
В дверях появился Вудсон.
— Губернатор ждет, майор Кэррингтон.
— Если я смогу что-то для вас сделать, то я это сделаю, — поспешно бросил Кэррингтон и вышел из комнаты. Несколько мгновений спустя послышались звяканье поводьев и быстрый перестук копыт, переходящий в галоп. Губернатор и главный землемер поскакали в Джеймстаун.
Глава XXIV
ПИСЬМО
Годфри Лэндлесс лежал в неиспользуемом чердаке, его лодыжки были связаны, руки были притянуты к бокам толстой веревкой, один конец которой был прикреплен к балке на стене. Он был здесь один, поскольку магглтонианин, Хэвишем и Трейл были заключены в доме надсмотрщиков. Напротив него находилось маленькое оконце, в котором виднелось небо. Он видел, как по нему проплыли легкие облачка, как медленно и величаво клонилось к западу солнце, видел, как на закате облака стали похожи на кроваво-красные клубы дыма. Он находился здесь с полудня. Толстые стены скрывали от него все звуки дома, расположенного под ним — как будто все в этом доме были мертвы. Из закрытого окна до него доносились звуки лета, среди которых не было ничего необычного. Он услыхал звук закатного рожка, сзывающего работников в их хижины, песню рабов, возвращающихся с полей, затем, когда сумерки начали сгущаться, — крик козодоя.
Когда дверь затворилась за теми, кто привел его сюда, несчастный бросился на пол и теперь лежал на нем, чувствуя полуобморочную слабость, вызванную болью, в тоскливом оцепенении, сознавая лишь одно — охватившую его жажду смерти. Но это прошло, и он снова стал сам собой.
Лежа на полу и глядя на меняющие форму пламенеющие облака, он вспомнил, что окна джеймстаунской тюрьмы выходят на юг, и подумал: "Стало быть, это последний закат, который я увижу". В нем жила горячая, несокрушимая вера в Бога, свойственная его эпохе и людям его убеждений, и он смотрел на небеса с благоговейным трепетом и светом в глазах. Ему вспомнились библейские стихи, которым научила его мать, он прочел их про себя, и милосердные, торжественные, благодетельные слова, словно бальзам, пролились на его измученное сердце. Он подумал о своей матери, которая умерла молодой, затем перед ним пронеслись сцены и случаи из его детства. Все земные надежды оставили его, он более не мог бороться: еще немного — и он умрет. Теперь, когда смерть была близка, его разум обращался не к убожеству и мукам, от которых она освободит его, а к далекому прошлому, к ребенку, сидящему на коленях матери, к пареньку, который спускался по высоким утесам в поисках пещеры контрабандистов. Для него нездешний свет того времени, столь далекого от нас, сиял ярко — он видел каждый прутик в гнездах грачей на огромных вязах, каждый лист плюща, обвивающего полуразрушенный балкон, черный на фоне золотого неба, его ноздри наполнял прохладный сумрачный аромат самшитовых аллей; до его слуха долетал шум моря; он слышал, как на террасе поет его мать. Он опустил голову, и из глаз его потекли внезапные горькие слезы.
Что-то со звоном влетело в окно, разбив грубое стекло и упав на пол недалеко от него. Это был крупный голыш, к которому был привязан листок бумаги. Лэндлесс поднялся, бросился к гладкому камешку, но остановился в двух футах от него, поскольку дальше его не пускала веревка, которой он был привязан к стене. Мгновение подумав, он ничком лёг на пол и обнаружил, что может дотянуться до конца бечевки, которым бумага была привязана к голышу. Зажав его зубами, Годфри медленно подтащил камешек к себе, затем, встав на колени, принялся изо всех сил растягивать веревку, которой его руки были привязаны к бокам. Она была затянута туго, но в конце концов, когда пленник, тяжело дыша, прекратил свои усилия, оказалось, что она немного растянулась и теперь он может чуть подвинуть одну руку. С ее помощью и с помощью зубов он отделил от голыша листок бумаги и расправил его на колене. Света было вполне достаточно для того, чтобы разобрать размашистый ученический почерк, которым этот листок был исписан.
"Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Я делаю, что могу. Луис Себастьян ни на минуту не отпускает меня от себя с тех пор, как я подслушал его разговор с Турком, матросом с корабля капитана Лэра-мора и Тараканом в хижине на болоте два часа назад. Они бы убили меня, но я убежал, и Луис настиг меня, только когда я почти добежал до наших лачуг. Но скоро он меня точно убьет, у него есть нож, и он сидит на пороге вместе с Турком, и не выпускает меня. Он зажимал мне рот рукой и приставил нож к моему сердцу, когда Вудсон делал обход, и я не смог произнести ни звука — хоть бы Господь смиловался надо мной. Я пишу это письмо своей кровью на листке из твоей Библии, пока он шепчется с турком. Скоро он пойдет в свою хижину и заберет меня с собой, и там он точно меня убьет. Сначала он пойдет на конюшню, и я должен буду пойти с ним. Если мы будем проходить близко и я смогу это сделать так, что он не увидит, я брошу это письмо в окно чердака, а если нет, то да поможет нам Бог… Лэндлесс, ради Бога! Нынче вечером до восхода луны на плантацию нападут чикахомини и рикахекриане с Голубых гор. Луис Себастьян, Турок, Трейл, Таракан и большая часть рабов с ними заодно… Когда все будет кончено, индейцы заберут с собой скальпы и Серого Волка
