Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
Что-то вроде лекции
Мать одного моего друга, узнав, что мы стали издавать в Иванове литературный альманах «Уводьское водохранилище», сказала мне, что знает одного ивановского поэта – Станислава Кузнецова, который раньше жил с ними в одном подъезде, а потом переехал на улицу Велижская. «Возможно, его стоит напечатать», – сказала она.
Я к этой идее отнесся скептически, потому что ее рассказы про Кузнецова носили ярко выраженный анекдотический характер – мол, чудак, горький пьяница, разгильдяй и вертопрах.
Она его называла по-свойски – Стаська.
– Он с моим первым мужем из‐за меня подрался! С третьего этажа на первый катились! – вспоминает она с гордостью.
– А чем он занимается?
– Бутылки собирает.
Печатать «Стаськины» стихи после этого предисловия мне не хотелось, я их заранее списал в утиль и все же решил ознакомиться для забавы. Через несколько дней мама моего друга уже читала мне по мобильнику некоторые из них. В трубке я слышал ее торопливый голос:
В магазин душевной боли
Я заглядывал не раз,
Там изъеденные молью
Вещи радовали глаз.
Старый плащ, костюм неглажен…
Шляпа в древнем тенете.
Я вертелся у трельяжей,
Примеряя вещи те.
В столь изысканном наряде
Я бросал себя в толпу
Всяких скряг, скотов и гадин —
В общем, братьев по Христу.
Я читал им с вдохновеньем,
Что из сердца выгребал,
Только в мертвые каменья
Превращалися хлеба.
Было время серых буден —
Что-то знали, но молчок.
Отворачивались люди
И смеялись в кулачок.
С первой же пробы, с первого удара это была поэзия.
И мало того – помимо качества стихов радовало и то, что в них употреблялось наше местное, полузабытое словечко «тенято», означающее «паутина». И по настроению – все было родное, понятное, близкое. Я заинтересовался и в самом скором времени уже познакомился с Кузнецовым лично.
Дверь мне открыл подкашливающий, хворый дед со всклокоченной бородой, как у дядюшки Ау, – не то и вправду больной, не то полубесноватый, разрушенный, как Помпея, деградировавший старец. Время от времени глаза его вспыхивали орлиной страстью непонятно от чего. Он был вежливый и смущенный и вместе с тем какой-то непокорный – в нем это чувствовалось.
Ютился он в жалкой комнатенке, в обстановке чрезвычайно бедной и запущенной, без привычных уже для сегодняшнего дня составляющих бытового комфорта. Время в каморке как будто замерло в середине восьмидесятых. Самой заметной частью были книги, над старым диваном – портрет Дзержинского, который был повешен не с каким-то смыслом, а «ради интерьера», как украшение, так же как и одинокая ракетка для бадминтона.
Говорил Кузнецов путано, большей частью что-то бормотал себе под нос, не заботясь о собеседнике, часто сбивался, а то вдруг, словно помогая своей речи, перескакивал на стихи, которые он помнил наизусть, и эти новые, услышанные мной строки отнюдь не разочаровали:
Мир недосказанности и иносказанья.
Когда и я войду в твой темный зал,
Откроются границы мирозданья
И бесконечность бросится в глаза.
И будут неожиданные встречи,
И звуки незнакомых голосов,
И, в памяти стараясь уберечь их,
Я буду забывать значенье слов.
Мне показалось, я столкнулся с явлением, мимо которого нельзя пройти. Выяснилось, что Станислав нигде толком не публиковался и к ивановской творческой среде отношения не имеет – живет на обочине, человек-андеграунд. Это тоже было близко.
Я собрал его тексты, какие только мог, – что-то мне передала мама моего друга (стихи были написаны одни ручкой, другие карандашом на вырванных из тетради, распадающихся листках), что-то выудил из диктофонной расшифровки нашей беседы, что-то взял из записной книжки Кузнецова. Основной корпус почерпнул из многостраничной ксерокопии авторского рукописного сборника стихов, переданного мне под обязательство вернуть.
Если по паспорту, получалось следующее:
Станислав Александрович Кузнецов.
Родился в Иванове 8 февраля 1955 года. Окончил заочное диспетчерское отделение Ивановского транспортного техникума. Работал на предприятиях города Иванова грузчиком, дворником, вахтером и т. д. В настоящее время – на пенсии. Печатался в газетах «Рабочий край» и «Ленинец».
А если не по паспорту, стихи Кузнецова откровенно радовали и вдохновляли. Многие сразу выучились наизусть, что часто признак если не большого дарования, то как минимум оригинального:
Жалости просишь
За волчий вой,
В пьяные ночи
О стол головой.
Пишешь ты складно,
Да на воде.
Где тебе рады?
Видно, нигде.
В одной из статей я охарактеризовал Кузнецова так: «Это старый пират, ивановский Верлен, отшельник и пьяница, книгочей и бездельник. В свою поэзию он вложил все лучшее, что в нем было, и то, что в жизни он пустил по ветру, смешал с дерьмом, утопил на дне бутылки. Он талант, но неприкаянный. История Кузнецова – это история человека, который пошатнулся и сам себя спалил, растерял, профукал (возможно, по некой жидконогости натуры), но мира не принял, не поддался ему, не приспособился, – остался в нем торчать, как гнилой желтый зуб в беззубой челюсти».
«Анекдоты» про Кузнецова лишний раз подтверждали его маргинальный, неуправляемый характер – то он в гости к соседям завалился посреди ночи в костюме Адама, с одним крестом на груди, то пьяный на улице прохожим стихи взахлеб читал, то жена ему врезала так, что с ног чуть не сшибла.
«Он Паше, моему сыну, стихи по телефону читал, – вспоминает все та же моя знакомая, – читает-читает, потом говорит: „Можно я поплачу?“ Плачет прямо в трубку, потом опять стихи читает, а Пашка его слушает… Валька к нему от богатого мужа ушла – там любовь была… Он вредный мог быть, злой, но страстный, все со страстью делал… Плохим человеком его не считали».
На одном из немногих поэтических вечеров, в которых Стас участвовал, он читал свое стихотворение «На асфальте холодном и голом…» – про раненого голубя, который бился в судорогах, а «мимо люди брезгливые шли».
«Там в одном месте, – рассказывает Стас, – надо было при чтении махнуть рукой, я махнул и… не удержался – рука потянула, я упал вслед за ней: все лицо себе разбил, кровь по лбу течет, публика в шоке, а у меня из головы все слова сразу вылетели… Я
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 118
