Книга Книга нечестивых дел - Элль Ньюмарк

Меня зовут Лучано, просто Лучано. Я венецианец, теперь уже старый и словно цепью прикованный к своим воспоминаниям, — стараюсь осознать все, что со мной случилось, звено за звеном возвращаясь в прошлое.

Есть некое дело, относительно которого я обещал хранить молчание, но с тех пор, как принес клятву, времена изменились. На протяжении всей своей жизни я наблюдал появление человека из темноты веков. Великие мыслители отворили наши умы, а великие художники открыли нам глаза и сердца. Некоторые называют это Ренессансом — Возрождением — и время сие найдет отражение в далеком будущем благодаря чудесному изобретению печатного станка. Не исключено, что отныне молчание — плохая услуга распространению знаний. Наверное, маятник качнулся в другую сторону и настало время заговорить. Начну не торопясь, и имеющие уши да услышат.

Интрига зародилась в дни моей юности, когда я служил в Венеции учеником старшего повара дожа. Я заподозрил, что творится что-то неладное, когда дож пригласил к себе во дворец неотесанного крестьянина. Как водится среди слуг, я по освященной веками традиции занял свой пост за слегка приоткрытой дверью, ведущей в столовую из служебных помещений дворца. Оттуда было удобно наблюдать за сидящими вокруг стола мужчинами: дожем, главой светлейшей Венецианской республики, изящным, усыпанным драгоценностями человеком, и его гостем — диким paesano[1] с мозолистыми руками, грязью под ногтями и немытыми волосами, в знак почтения наспех смоченными водой и зачесанными назад.

Трапеза началась с прозрачного бульона из телячьей ноги, поданного в фарфоровых мисочках, настолько тонких, что, казалось, пламя свечей просвечивало сквозь них. Крестьянин застенчиво улыбнулся служанке и пробормотал:

— Спасибо, синьора. — Его грубый голос никак не вязался со смиренной манерой.

Женщина фыркнула на его глупость — что за нелепица благодарить служанку! — поклонилась дожу и вышла. А поравнявшись со мной на лестнице, пробормотала:

— Надеюсь, этот тупой contadino[2] порадуется даровому угощению. Дож задумал что-то нехорошее. — Она пожала плечами и отправилась на кухню за следующим блюдом.

Но, как оказалось, зря.

Крестьянин уставился в миску, словно какой-нибудь черкес на чайные листья. Я сам вышел из того же мира и легко мог понять его сомнения: дворец дожа не кухня с земляным полом — суп не заглатывают прямо из миски. Как же поступить?

Когда дож выбрал большую ложку из ряда изящных серебряных столовых приборов, он последовал его примеру. Убогий гость, подражая дожу, пытался бесшумно вкушать бульон с кончика ложки, но в гнилых зубах зияли дыры, и он с присвистом причмокивал. Покрытое щетиной лицо побагровело; наконец он сдался и положил ложку.

Дож сделал вид, что ничего не заметил. Правитель улыбнулся — при этом в глубине его рта блеснуло золото — и, щедро наполнив серебряный кубок «Вальполичеллой», красным вином с цветочным букетом и горьковато-сладким привкусом, из собственных виноградников, приглашающе кивнул.

— Прошу, синьор, — подал он кубок своему сотрапезнику поневоле.

Бедняга застенчиво улыбнулся и обхватил кубок широкими ладонями. Он старался пить медленно, беззвучно, и эта неловкая попытка вести себя по-благородному усилила воздействие вина. Непривычный к сложному букету, он осушил бокал залпом и громко причмокнул. Раскрасневшись от удовольствия, поставил пустую емкость на кружевную скатерть и повернулся поблагодарить господина, однако… Вот незадача!

Его лицо исказилось — улыбка превратилась в гримасу, лоб сморщился, словно имбирный корень. Он схватился за горло, задыхаясь, пытаясь втянуть воздух, а в глазах застыли недоумение и страх. Он свалился со своего расшитого стула и неуклюже ткнулся головой в турецкий ковер. Глаза остекленели, как у мертвеца.

Дож, хилый пожилой сифилитик, коснулся полотняной салфеткой уголков губ и поднял свою царственную особу с сиденья. Пытаясь удержаться на ногах, оперся испещренной старческими пятнами рукой на край стола, опустился рядом с трупом на колени и достал из складок одежды пузырек с янтарной жидкостью. Раскрыв мертвецу рот, он приложил пузырек к уже синеющим губам и осторожно влил эликсир.

Брезгливо бормоча, дож засунул палец в зловонный рот крестьянина и надавил на язык, чтобы жидкость проникла мертвому в глотку. Когда пузырек опустел, дож с видом человека, выполнившего небольшое, но неприятное дело, вытащил пахнущий лимоном платок, который всегда носил в рукаве, вытер ладони и, прижав платок к носу, глубоко вдохнул, явно довольный возможностью поставить наконец преграду исходившей от крестьянина вони.

Облаченный в тяжелую парчу, не отнимая платок от носа, дож вновь сел на стул, глядя на труп маленькими пытливыми глазками. Затем рассеянно поправил на голове замысловатую красную шапочку, и ее тупой конец поднялся вверх, напомнив указующий на Бога средний палец.