Я стою в дверях.
Лунный свет, освещая часть кровати, просачивается сквозь трещину, которую я сделала. Лица Кей не видно. Тихое «да» плывет в темноте.
Тихонько подхожу, забираюсь к ней. Она лежит на боку. Я зеркально отражаю ее позу, заглядываю в открытые глаза.
– Не можешь уснуть?
Кей кивает.
– Я тоже.
Каждый раз, закрывая глаза, вижу ее бота. Ужас, висцеральный, первобытный, который испытала тогда, теперь живет внутри меня. Я понятия не имела, над чем работала Кей. Когда мы так отдалились друг от друга?
Она что-то говорит. Ее голос отвлекает от тяжелых мыслей.
– Мы все еще можем оставаться на связи. Через сообщения или голограммы.
– О чем ты?
– О моем выселении.
Кей не приукрашивает, говорит, как есть. Без страха. Она смирилась.
После смерти мамы тяжело было находиться рядом с сестрой. Видя ее самодостаточность, я чувствовала свою опустошенность и ненавидела Кей за то, что она обнажила мою беспомощность. Привыкшая быть той, на кого полагались, я превратилась в девочку, потерявшую мамину любовь. У меня отобрали призрачную возможность зарабатывать ее, быть дочерью, достойной материнского внимания в конкурирующем мире.
И все же. Мои слова, произнесенные в тот момент, когда увидела сухое, без слез лицо сестры, непростительны. И если после этого мы отдалились, то только по моей вине.
Можно потерять себя для других, но не для Кей. Все дальнейшие извинения утешали только меня. Потому что сестра никогда не поймет, что ей было больно. И что, вероятно, под влиянием моих слов она решила построить бот-версию мамы. От этого мне до сих пор тошно.
Я бы забрала свои слова, если бы могла. Но и этого мало.
– Тебя не выселят, – успокаиваю ее.
– Это закон.
– Закон служит народу.
Она не отвечает.
– Кей, послушай меня. Твое место здесь, понимаешь?
Ее глаза закрыты. Притягиваю сестру к себе.
– Твое место здесь, – повторяю я и беру в свои руки ее голову, такую маленькую.
Там, внутри, живут блестящие мысли. Но в конце концов, ей всего одиннадцать. Когда я была нужна, меня не было рядом.
Теперь все пойдет по-другому. С этого момента я стану лучшей в мире сестрой.
Жду, пока Кей уснет. Потом осторожно, чтобы не разбудить, выскальзываю из кровати.
Папы нет в спальне. Захожу в свою комнату, в неподвижную камеру и голографирую в штаб-квартиру К2П. Отец сидит за рабочим столом, где разложены законодательные документы Дженевы. Раньше я отцовскую решительность довести мамино дело до конца считала благородством. Теперь испытываю отвращение. Мы, дети из его плоти и крови, тоже страдаем. Вряд ли он по-настоящему понимает, что ожидает Кей. Хватаю спинку стула и резким движением разворачиваю к себе.
– Что? Силия?
– Ты должен помочь. Очнись, папа, – трясу его стул, – хочешь и ее потерять?
* * *
Солнечный свет струится сквозь занавески, прогоняя сон, как туман над морем.
Но не комок в горле и не ручейки, бегущие по щекам. Я лежу на полу в спальне М.М. среди разбросанной со вчерашнего дня одежды. Слезы, высыхая, стягивают кожу. Все правильно. Счастье рождает воспоминания.
По крайней мере, я проснулась в доме, а не в океане. Все же я боюсь снова найти ее образ во сне. Боюсь увидеть ее глаза, когда закрываю свои. Боюсь, что сделала неправильный выбор, что, несмотря ни на что, она – моя Кей, а я – Силия, а не Си. Рука все еще чувствует шелк ее волос. Сердце, как губка, впитывает фальшивые воспоминания. Я бы плыла уже где-нибудь в море, если бы не Герой, обнимающий меня за талию, и не наши переплетенные ноги.
Поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него: парня, который меня спасает. Его челка закрывает правый глаз. Губы во сне слегка приоткрыты. Провожу пальцем по ним. Вспоминаю, как рассматривала его когда-то. Улыбаюсь впервые за три года.
Улыбка исчезает. Если я похожа на Силию, значит, и Герой на кого-то похож? Ну и что с того? Его лицо принадлежит ему. Для меня оно такое же красивое, как и голос. Парень дарит жизнь своему лицу, а не наоборот. Я любуюсь им еще минуту. Затем выбираюсь из объятий, заворачиваюсь в полотенце, как в платье, и иду на кухню, чтобы заварить чай из одуванчиков.
Пью его торжественно, будто он подается в фарфоровой чашке. Горячая керамика болью отзывается в пальцах. Боль – такое же ощущение, как теплый пар на лице, свежий морской ветер, прохладная утренняя бодрость, когда открываю дверь в ярко-синее небо, прошитое белыми чайками. Без ощущений нет жизни. Черно-белые дни похожи на странный сон. Может, мое беспокойство и чувство вины тоже пройдут, как грезы, и не будет иметь значение, люди мы или нет. Мы станем единственными в мире.
Единственными в мире.
Выпитый чай комком подкатывает к горлу.
Завариваю свежий, беру кружку и ставлю ее на пол спальни. Сама опускаюсь на колени возле Героя.
– Привет, – кладу руку ему на плечо, – пора вставать.
Он не просыпается. Завидую. Никаких кошмаров. Никаких прогулок к морю. Так и должно быть. Так будет и со мной, если продержусь еще три дня. На самом деле – один. Потому что требуется два, чтобы доплыть до купола.
Остался.
Один.
День.
Очень мудро поступает парень. Спит. Оставлю его за этим занятием.
Поднимаюсь. Рука накрывает лодыжку. Он испускает стон, когда я падаю на него.
– Так тебе и надо, – дразню его.
– Останься.
– Заставь меня.
Герой наклоняет голову, приподнимается на локтях и прежде, чем я успеваю что-либо предпринять, переворачивает меня на спину. Разворачивает мое полотенце осторожно, нежно, трепетно, как будто я птица-оригами. Моя кожа покрывается мурашками от внезапного соприкосновения со свежим воздухом. Хочу прикрыться руками. Он отводит их. Чувствую каждый кусочек тела, на котором задерживается его взгляд. И краснею.
Силия привыкла к пылким встречам в темноте, таким, как у нас вчера, но сегодня небо чистое, солнце давно взошло. Его лучи заново открывают нас. Свет отражается на плечах Героя. Он прикасается к впадине между ключицами. Губами рисует линию от горла до груди, потом до пупка. Надеюсь, что здесь он остановится и вернется за поцелуем к моим губам. Он не останавливается. Опускается ниже.
* * *
Головокружение начинается утром. К ночи становится хуже. Как не вовремя! Сегодня день рождение Табиты.
