Поль откланивается, а я сажусь на кушетку.
— Я говорил с доктором Пейром…
— Он ничего не понимает.
— Может быть. Но он изложил мне вашу историю болезни. Что касается этого обследования, то по его итогам свои выводы я сделаю сам.
— Вы же не считаете, что это что-то серьезное? — спрашиваю я.
— Если бы я сказал «нет», это была бы неправда. У вас уже семь лет боли, а последние два года — очень сильные боли.
Все верно. Я думала, это Господь меня карает за то, что я лишилась невинности в доме у Клари. «Ты самая красивая девушка в Марселе, — говорил Клари. — Я не виноват, что так этого хочу». Я ему поверила и стала винить во всем себя. Потом я вышла замуж за Леклерка и внезапно поняла: дело вовсе не во мне. Просто мужчинам ничего другого не нужно.
— Не могли бы вы прилечь на кушетку, — просит доктор Эспьо, — и поднять платье…
Я делаю, что он просит, и готовлюсь к неизбежной боли. Всего несколько секунд.
Раз… два… три…
Он выпрямляется и быстро что-то пишет в своем блокноте. Потом велит мне глубоко дышать и щупает меня снова. Когда он заканчивает, мне стоит больших усилий сесть и не поморщиться.
— Прошу меня извинить, если сделал вам больно, — мягко произносит он. Я киваю, говорить нет сил. — Из того, что я видел и что сообщил мне доктор Пейр, могу заключить, что у вас инфекция фаллопиевых труб.
Что это такое, я понятия не имею.
— Это излечимо?
— Я рекомендую теплый климат, как вам советовал и доктор Пейр, и я бы, конечно, по возможности воздержался от… от всякой активности. Причина, возможно, и не в ней, но она определенно усугубляет ваше состояние.
Он такой красивый, такой спокойный — ни за что не поверишь, что он врач. Ему надо было родиться придворным кавалером. Тогда он бы смог вознестись до невиданных высот, ведь при дворе красота ценится не меньше денег.
— Еще что-нибудь? — спрашиваю я.
— Да. И самое трудное. — Я задерживаю дыхание. — Судя по всему, у вас гонорея.
То есть триппер.
— Доктор Пейр сказал, для облегчения боли вы применяли пиявки на паховую область. Я бы рекомендовал от этого отказаться. Можно обойтись и без пиявок, но надо избегать любого раздражения без крайней на то нужды.
— А ванна? — беспокоюсь я.
— Только теплая.
— Даже когда я купаюсь в молоке?
Он смотрит с недоумением, и я поясняю:
— Мне это нужно для кожи.
— Если ваше высочество полагает такие ванны необходимыми, то и молоко тоже должно быть теплым.
Я молча обдумываю все, что сказал доктор Эспьо. В его голосе я не услышала особой настойчивости. Да и вообще, если внимательно присмотреться, он не кажется встревоженным.
Конечно, у меня боли. Но он, наверное, прав. Если я буду осторожна и ограничусь всего одним возлюбленным, все может пройти.
— Вашему высочеству понятно, что я говорю?
— Да. Мне нужно быть осторожнее, — отвечаю я.
— Даже в Ницце.
Там будет полковник Огастен Дюшан. Им и ограничимся.
— А если я заболею? — спрашиваю я.
— Нужно будет найти доктора.
— Но доктор Пейр меня больше не лечит. — Я склоняю голову набок. — Вы не хотели бы поехать со мной?
Он колеблется.
— Ваше высочество, у меня здесь есть определенные обязательства… Мне платят деньги…
— Плачу вдвое против того, что вам платит императрица.
Он часто моргает.
— Это очень щедро…
— Втрое. — Я улыбаюсь, а у него глаза лезут на лоб. Какие же у него голубые глаза!
И выезжаем через семь дней.
Когда брат узнает, что у меня новый доктор, он врывается ко мне.
— Куда едешь? — Он оглядывает комнату. Все уже упаковано.
Убраны даже толстые ковры, которые в Ницце мне, конечно, не понадобятся. Заглядываю ему в глаза и понимаю: его мысли сейчас — о Корсике. Двадцать лет назад мы бежали из дома в чем были. Теперь Бонапарты снова в бегах, только на сей раз мы одеты в шелка и меха. Он останавливается перед моей новой шкатулкой для украшений и проводит пальцами по перламутровой крышке.
— Новая штучка, — говорит он.
— В прошлом месяце заказала у Мишло.
— Как минимум пятнадцать тысяч франков.
Цены он угадывает с такой точностью, словно сам торгует.
— Четырнадцать. В ней все, — говорю я. — Изумрудный гарнитур, гаитянский жемчуг. Все облигации, что ты мне давал, обращены в драгоценности.
Он отводит взгляд.
— Вот до чего мы дошли…
— Мы Бонапарты! — говорю я. — Что такое несколько бриллиантов, если на них можно купить целую армию?
— Я слышал, ты и недвижимость продала. На триста тысяч франков. Это все, Полина, все! Что хоть у тебя осталось?
— Титулы. Княгиней Боргезе я буду всегда. И пока жив Камилло, без дома тоже не останусь.
Он берет меня за руку, и я знаю, что с Марией-Луизой он никогда не бывает так нежен. Сколько в этом жесте любви!
— Я буду скучать.
— Ты всех победишь, — отвечаю я.
— Конечно. Но потребуется много времени и крови.
Я обвиваю его руками за шею и прижимаюсь щекой к его плечу. От него пахнет огнем.
— Зачем ты сделал ее регентшей? Ведь ее отец — предатель. Что если она сдаст Париж?
— Ей такое и в голову не придет.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что она делает, что ей говорят. Она даже к сыну в детскую ходит раз в день, и то вечером. Она меня не предаст.
— А что с Ниццей?
— Приеду, как только позволят обстоятельства.
— К марту приедешь? — спрашиваю я.
— Может, и раньше.
Но судьба — это дикая лошадь, сбросившая поводья и больше не подвластная Бонапартам. Пока я на теплом берегу Ниццы жду Наполеона, Поль привозит из Парижа одно жуткое известие за другим. К коалиции против Наполеона примкнула Голландия. За ней последовали Швейцария и Испания. После каждой отлучки своего камергера я заболеваю все сильнее. К концу октября в Париж возвращаться уже незачем. Весь мир знает, что произошло в Лейпциге. Мой брат потерял Германию. Империи больше нет.
— Ваше высочество, вам нужно поесть.
— Говорю же, я не голодна!
Доктор Эспьо смотрит на Поля, но заставить меня есть не в их силах. Я откидываюсь на подушки и закрываю глаза.
— Ваше высочество…
