могу!»
…и хорошенько высечь березовой розгой, да так три четверга кряду.
«Ну, так выходи сам!» — отозвалось за окном. Это была баба старика, которая поджидала его с ребенком.
— Нет, ты взгляни только на этого славного парнишку! — сказала вдруг вкрадчиво знахарка и вынула из колыбели проснувшегося ребенка, который сопротивлялся ласкам незнакомой женщины и собирал губы в гримасу в ответ на ее слащавые ужимки. — Он такой беленький, чистенький, как херувимчик. Кости у него мягковаты, это правда, но сказать, что это подкидыш!.. Врут они все, кто говорит это, вот тебе бог! Это просто «порча»! — сказала она убежденным тоном.
— Тс! Тс! Кажется, кто-то стучит в дверь! Ох, господи, вдруг это муж вернулся! — сказала баба, испугавшись, что муж застанет ее распивающей кофе со знахаркой, кинулась к двери, растворила и выглянула. Но на крылечке сидела только пестрая кошка и чистила свои лапки после весенней охоты в ольховой рощице. Стучал же дятел, лепившийся по солнечной стене избушки и долбивший ее клювом, выпугивая из щелей сонных насекомых. Он ежеминутно вертел головой, точно высматривая кого, на самом же деле поджидал только апрельского дождичка.
— Кто там? — спросила знахарка и, узнав, что никого нет, продолжала: — Оставь дверь отворенной, тогда к нам будет светить солнышко и мы увидим твоего мужа, когда он станет подъезжать. Он ведь с той стороны вернется?
— Он отправился с санками за прошлогодним листом для коз! — ответила баба. — Боюсь, как бы он не застал нас тут. В последний раз, когда он узнал, что ты тут была у меня, он так осердился, что просто страсть. Сказал, что лучше даст мне немножко денег, чтобы я могла пойти с ребенком к доктору. А наговоров и всякого колдовства он знать не хочет, — учен больно. Ни во что такое не верит с тех пор, как стал водиться с Иоганессеном, школьным учителем.
— К доктору! Тьфу! — отплюнулась знахарка. — Да разве беднякам ходить по докторам? Приди-ка к нему без дорогих подарков, он накинется точно на собак, а не на людей. Помнишь, что было с Гертрудой Костебакен, когда она лежала при смерти после родов? Небось не хотел ехать к бедной бабе — в гостях пировал у судьи! Уж припугнули его епископом, тогда только поехал. Да поздно — Гертруда-то кончилась. Нет, тащить этакого младенца к доктору! Да помилуй и спаси бог!.. Но мне-то, впрочем, ступай себе! — насмешливо прибавила она. — Но если только он поможет хоть на волос — пусть мне никогда больше не вылечить никого на этом свете! Не смыслят они ничего в порче; об ней в книжках не пропечатано, они и не знают против нее средств. Оттого и не дают ни порошков, ни травы, — знают, что толку не будет. Нет, тут надо заговорить да олово вылить!..
— Давай же мне ложку для литья, — начала она уже другим тоном, — пора; к полудню дело. Мы лили два раза, так надо и третий, а то еще хуже выйдет. У ребенка порча, только их ведь девять сортов. Да-да, я уже сказала тебе, и ты сама видела, что ни тролли, ни водяные тут ни при чем. В первый четверг вышел у нас человек с рогами и хвостом. Это тролль; значит, он не виноват. А в последний раз вышла водяница. Ты сама своими глазами видела. Значит, порча и не от них. Теперь у нас опять четверг; что-то выйдет? Теперь уж скажется, кто причиной. На вот, возьми ребенка, — сказала она, отдавая его бабе, — а я выпью кофейку, да и за дело.
Когда кофе был выпит и разбитая чашка с заклепкой отодвинута с обычными благодареньями в сторону, знахарка подошла к печке и задумчиво достала из-за пазухи рожок, заменявший табакерку.
— В последний четверг олово-то у нас все вышло, так я в семи приходах побывала, да наскоблила олова с церковных окон, и все в полночь. Это и для души, и для тела хорошо, — пробормотала она, высыпая из рожка в ложку немножко олова, с таким трудом добытого ею, по ее словам.
— А ты запаслась в полночь водой из ручья, что течет на север? — спросила она затем бабу.
— Да-да, вчера в полночь ходила к мельничному ручью; другого поблизости нету, — ответила баба и достала тщательно закрытое крышкой ведро, из которого налила воды в жбан. Последний вместо крышки был прикрыт ломтем хлеба, в котором штопальной иголкой проткнули дырочку. Когда олово растопилось в ложке, знахарка подошла к порогу, повернулась лицом к солнцу, потом взяла и медленно вылила олово сквозь дырочку в ломте хлеба в жбан с водой, бормоча следующий заговор:
Как обман я маню, злую порчу маню, Я маню ее вон, я маню ее прочь, Я на ветер маню и на темную ночь, Я на север маню, я маню и на юг, Я на запад маню, я маню на восток, В воду, в землю маню и в сыпучий песок, Я в коренья маню, в жеребенка маню, В преисполню маню, в сатанинский огонь; Пусть там сушит, крушит, От ребенка бежит!
Горячее олово, понятно, шипело и брызгало в воде.
— Слышишь, колдовство-то как выходит? — сказала знахарка бабе, которая с боязливым благоговеньем прислушивалась к ее речам, держа ребенка на руках. Когда ломоть хлеба был снят, в воде оказались две фигурки из олова. Знахарка долго и сосредоточенно их рассматривала, склонив голову набок, потом кивнула головой и сказала:
— Ну да, так и есть, эту порчу напустили мертвецы. Теперь я вижу, как все вышло; сейчас скажу тебе! Сперва вы ехали лесом и мимо горы в такое время, когда тролли гуляют, и ты сотворила молитву над ребенком. Потом переезжали по воде, и тут ты призвала имя Иисуса, а потом ехали мимо кладбища, когда петухи еще не пели, а ты позабыла про это, вот мертвецы и испортили твоего ребенка.
— Господи Иисусе, ведь это все так до капельки и было; откуда
