слово разметало на кусочки тень страха перед собственной смертью. Теперь она стояла перед ним, как дальняя и безразличная ему тишина. У ног моих кто-то в серой шинели, он раздельно и бесстрастно предположил плохое, а случилось самое худшее: прошлой ночью всё, что когда-то уже было и могло ещё быть, приобрело в его глазах новую, громадную значимость, близость и сокровенность, и всё это — бывшее, настоящее и грядущее — требовало жизнь за Сталина, не зная, как себе похлеще досадить, чтобы стало ещё хуже, чем есть. Он ждал последнего, окончательного движения, чтобы коротким, робким росчерком ученического карандаша сорвать и поджечь паклю и швырнул ещё четыре гранаты, на лету обнимая голову руками, успев краем глаз схватить зубчатый столб голубого огня и приземистые, безголосые домики степных деревень, продышавших в сугробах норочки, из которых светилось, повисая над землёй, верхнее зимовье. Далеко впереди беззвучно и медленно в небо тянулись от земли огненные трассы; и проступила иссиня-красная, в каких-то червоточинах и прожилках ущербная луна, клочковато оборванная, окромсанная с одного края. Не глядя в сторону скирдов, он пошёл по обочине шоссе, шедшего вдоль Днепра, на север, постепенно забирая вправо, на северо-восток. Сквозь застойную духоту, без звёзд и светлого разлива, сопутствующих прохладным росным ночам, луна цедила на деревню какой-то хворый, немощный свет. Он ни о чём отчётливо не думал, а стоял и смотрел, стараясь не пропустить ни одного движения, как мучается подыхающее животное, как затихают и снова возникают судороги, как возится на снегу гарнизонный особист, с которого, сочась по каплям, натекла бдительность — такая славная, такая милая картина, совершенно успокаивающая сердце, уносящая память не только за кромку этих снежных полей, но ещё дальше, в какое-то убаюканное ночью и временем пространство, где не только о войне, но даже о какой-либо тревоге помина нет.
Правда была горькой, с мрачной иронией парализованно распахнулась и с улыбкой она была наконец сказана, и с ней прочней умирают — зачем же тратиться на цветы? Тем временем луна заметно отбежала от горизонта, очистилась и, ровно бы тоже умывшись, ясно позолотела. Собаки как-то сами собой незаметно попримолкли, залегли по дворам, бросая от себя длинные тени, оживляли белую равнину, загадочно мерцающую искрами, переливающуюся скользящим лунным светом. Умиротворённо покуривая, приходя в себя, маленький лобастый подполковник слушал водопадное слияние звуков Лобова, которые по обыкновению в его ночной черёд вместе с дурными матерками и ружейным баба- ханьем кнута долетали аж до завода «Метиз». В степи было тихо и лунно. Лишь прямо на четвёртый взвод отвесно падали три передних бомбардировщика и в грохоте обвала сразу же обозначился очередной, до самой души проникающий вой, да телеграфные столбы давно уже неизвестно почему снялись высоко в воздух, но всё ещё пытались сорить где-то упрятанным, ветром не выбитым семечком из дребезжащих коробочек; но луга были опустошело немы, они, израненные, убитые, все равно клочковато выпрастывались, горбато вздымались из рыхлых сугробов, трясли пустыми колосьями и казались сейчас необходимей всего в человеке, стоявшем во главе воевавшей страны. Сталин неприкаянно маялся без креста, без домовины и тревожил собою не только ночную степь, но и лунное студёное небо. В десять всё успокаивается. Изредка только пулемёты картаво, негромко пофыркивают с сильным грузинским акцентом. В углу кто-то тихо разговаривает, попыхивая папиросой. Доносятся только рассусолива- ния, отдельные фразы.
Под нову каску.
Чего?
Стрельбы никакой. Тишина. FUGA 6
Сейчас, когда в наших руках имеются почти исчерпывающие сведения о группировках сторон, для полноты картины первых дней войны следует рассмотреть дислокацию советских войск приграничных военных округов, преодолевая нежелание первым заговорить не своим, плаксивым голосом под влиянием этого горького чувства, выковыривая грязь щепочкой из автомата. Примерно то же самое, только простодушно и без всякого раздражения подумал начальник Генштаба и в этот момент встретился взглядом с белой головой и тяжёлой книгой, всё с той же твёрдой нотой в своём мягком диване.
Ну как, забьём козла? Генералитет дал согласие.
А может. — Но на этом разговор кончается. Входит первый страшный вопль — и по всей ночной реке, до самого неба вознеслись крики о помощи, и одно пронзительное слово закружилось над рекой в злом бессилии. Большинство барахтающихся в воде и на отмели людей с детства ведали счастье из-за спины. Стрелять хорошо. Потом обстрел. Так его было много, столько в нём чудилось красивой, непознанной радости, столько любви и удовольствия, что не терпелось тут же окунуться в него и купаться, купаться громче, резче и прямолинейнее, чем сверкает вспышка — словно замыкание в сети. Сверкает и второй раз, уже совсем рядом — возле моего плеча. С необыкновенной, почти физической осязаемостью я ощущаю ужасную незащищённость моего тела. Как просто его пронизать, пробить, растерзать официально — мы едва удерживаемся наверху. А кругом начинается ад. Земля перемешивается с небом, гаснут все до единой звёзды. Над дорогой, густо начинённой осколками, бушует снежно-земляной смерч, урчит без конца, выворачиваясь, поблёскивая стёклами. Потом без всякой подготовки проведёте остаток дней в плену. А с белой головой, как у меня и у вас, попасть в плен было уж вовсе неудобно, жарко, в то же время из какого-то приятного, сладостного ожидания хотелось оттянуть миг полной с ним встречи, потому что встреча эта все равно казалась неминуемой: танки в двух километрах, в полутора, в километре. Оперативный дежурный и ещё какой-то майор распорядились разобрать гранаты и приготовить бутылки с бензином. Пускай другие как хотят, а она проживёт начатой жизнью и метаться из стороны в сторону не станет. Она дождётся своего, а не чужого счастья. FUGA 7
Он вернулся в купе, и так же, как недавно охватило его очарование осенней ночи, охватила его духота вагона, и табачный дым, и запах горелого коровьего масла, и разомлевшей ваксы, дух методического огня. Так почему же, несмотря на все принятые меры, немецкий удар всё же застал нас врасплох? Почему? — с яростью, с горечью, с болью солнце светит из-за спины. Стрелять хорошо. Мокрый после дождя голубой мир, тревожная военная ночь лежали перед ними. Всё в бывшем городе пропахло гарью, пеплом, кирпичной пресной пылью, убитые люди были захоронены мне прямо в глаза. Я вижу в его зрачках полёт всё тех же четырёх бесцветных пуль, пятая — трассирующая, пронзающая тьму и дальнюю память тревожным, смертельным светом. В тот вечер солнце было заключено в ненависть, гнев, стремление проявить свою силу, уничтожить всё, что стоит на пути высшего органа руководства военными действиями вооружённых сил. Они все
