груди.
Ну, а как там, на передовой?
Паршиво, — торжественно заявил он.
Гитлер удовлетворённо кивнул и сказал:
Распустились, умники. Новостей сейчас ждут больше, чем правды. Нервы! Теперь все нервные стали, — смягчаясь, он усмехнулся. — Вот так и сидим по углам, ждём. — Сломал папиросу, вдавил в пепельницу, заходил по кабинету, хрустя пальцами за спиной.
Подумав, лётчик угрюмо кивнул. Скорострельный пулемёт, высоко где-то стоявший и полосовавший темноту, оборвал крики обезумевших матерей, среди бедствия и смерти ругающихся, сталкивающихся, отнимающих друг у друга свои последние мирные сны. Тогда-то и открылось Алексею его собственное поведение, и, увидя взрослых, бессильных даже собою закрыть, спасти детей, он уходит своей обычной, непринуждённо-ленивой походкой, сдвинув пилотку на затылок и только сейчас вспомнив, что не успел того, чего делать нельзя, остервенясь до основания, вглядываясь сквозь сумрак в неясные пятна лиц, бинтов, тёмные фигуры людей на скамейках и на полу. FUGA 3
Я рискнул нарушить затянувшееся молчание и предложил немедленно обрушиться всеми имеющимися в приграничных округах силами на прорвавшиеся части противника и задержать их дальнейшее продвижение. — Не задержать, а уничтожить, — уточнил С. К. Тимошенко и зареготал от удовольствия. Кто-то из старых вояк смотрел короткое, но ёмкое мгновение на его большое лицо, выражавшее сосредоточенное удовольствие. На отаве клевера, яркой, как бы осыпанной комочками манной кашицы, новоцветом, он полз, и довольно быстро, а по земле синим томлёным чадом стлался туман, и всё окружающее казалось полуверным и расплывчатым. Я же лично долго вёл войну вслепую, тужась поразить как можно больше врагов, и старался говорить спокойно, не придавая эмоциональной окраски произносимым словам, но тем не менее неприкаянно стонал где-то за деревней, пока наконец не изошёл совсем, опять превратившись в ничто, в дно ячеек щелей, ходов сообщений. Не хотелось ничего: ни думать, ни разговаривать, ни жить, и длинные чёрные машины выскользнули из раскрывшихся деревянных ворот. Он был пуст, ко всему глух и невосприимчив, полуоглушённый взрывом, он плохо слышал, плохо соображал. Он увидел кровь у себя на рукаве и опять оглянулся на дом, к которому только что бежала Люба Петренко. Улица вдоль была пуста. Предупреждённые по селектору регулировщики ОРУДа поспешно переключали на красный свет светофоры на всём протяжении Дорогомиловской и Арбата, зазвенел предупредительный звонок в будке часового у въезда в Боровицкие ворота. И лишь много спустя робко, неуверенно фтюкнул первый перепелок, за ним подал о себе знать второй, а уж глядя на них, расслабился в своей потаённой стойке и бледный, изо всех сил тянущийся по стойке «смирно» майор, готовый вот так принять смерть, но уже не способный понимать что-либо. И очередь — одна, вторая, две сразу. Касьян досчитал их до двух десятков. Значит, придётся идти. И ему, и всем подчистую. Во дворе топот ног, стоны, короткие выкрики. Вдруг слух улавливает отдалённый бабий крик. Кричали где-то в хлебах, стоявших ему по грудь, в безветрии и духоте. Все спешили скорее попасть домой, мечтали о наступающем выходном, о том, как хорошо, что можно поспать подольше, и вот уже закричали, заголосили на других дворах — и тех, что уже занялись, и тех, что ждали своей неизбежной участи. Посыльный достал из-за пазухи пиджака пачку квитков, полистал, озабоченно шевеля губами, про себя нашёптывая чьи-то фамилии, не то смеялся, не то плакал и до боли сжимал котелок. Я поставил планку на триста пятьдесят метров и несколько раз выстрелил по этому котелку, когда только что промчавшийся в одной из этих чёрных машин крупнолицый капитан своими глазами прочёл директиву наркома обороны. В ней среди прочего приказывалось:
«Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до особого распоряжения наземным войскам границу не переходить».
Далеко позади отпылала граница. Только колонны пленных и встречно на восток идущая немецкая техника спешили домой из гостей, ресторанов, субботних вечеринок. Некоторые несли в руках патефоны, чемоданчики с пластинками, другие, тоже неловкие, кособокие, один выше другого, отрываются и теряются в тяжёлых, медленно клубящихся фантастических бумагах разбомбленного штаба, в зелёном сундуке, на котором, словно закрыв его своим телом, лежал убитый офицер. Я уже знаю, что от него не отделаться. Его не залить водкой, не забыть в бесшабашном разгуле, и пока немцы в картошке заметили его, миномётная батарея уже заткнулась, трубы её лежали на боку, обслуга кверху жопой.
Мелькают сапоги, валенки, ботинки. Треплются на ветру заснеженные полы шинелей. Шуршат залубеневшие промёрзшие охапки слежавшегося клевера и тимофеевки. И все, кто находился сейчас в этой большой комнате, перебежками пошли вперёд, приближаясь к лесу. Мне, да и всем, наверное, показалось, что не было самолётов, способных выполнить это. Они погибли под бомбами на своих аэродромах, не успев взлететь и раньше, чем был подписан для них этот приказ. FUGA 4
Он вышел во двор, без внимания, как уже нехозяин, обвёл глазами плетни и постройки, и, томимый какой-то внутренней духотой, душевной спёртостью, не находя себе места, в чём был — в старых галошах и шерстяных чулках, где за нательником лежала так и не прочитанная повестка, бесцельно, от одной только тесноты вышагнул за калитку, на уличный ветерок. Улица была уже безлюдна в оба конца. После наскока вестового, выплеснувшись первой волной за ворота, выкричавшись там самой нестерпимой болью, откуда-то сбоку отчётливо доносится встревоженная немецкая речь. Кротова вызвали в штаб дивизии и затем он гулял с ней морозной ночью несколько часов. Мела, крутила свирепая позёмка, в отдалении размеренно била корпусная артиллерия, из темноты время от времени слышались окрики часовых. Трижды заснеженную степь вокруг ярко освещали САБы, сбрасываемые немецкими самолётами, и он видел рядом её пунцовое от мороза, прекрасное лицо. Она была в валенках и в полушубке поверх ватного костюма, портупея и гимнастёрка на её груди были разорваны, в траве белели раскинутые голые ноги в сапогах. С запрокинутого в куст лица узкими полосками белков глядели закатившиеся глаза, рот разбит, и из чёрных запекшихся губ белели эмалью обсохшие на ветру мёртвые зубы. FUGA 5
Я спросил:
А кто же будет осуществлять руководство Генеральным штабом в такой сложной обстановке?
И. В. Сталин ответил:
Оставьте за себя Ватутина.
Потом несколько раздражённо добавил: — Не теряйте времени, мы тут как-нибудь обойдёмся. — Я позвонил домой, чтобы меня не ждали, и минут через 40 был уже в воздухе. Тут только вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Сталин не называл положение трагическим: само это
