(Slovo) — Honzík.
Ст-ние приводилось и приводится как образец высокого поэтического мастерства Гумилева: «Четкость слов создает местами афоризмы, не ходульные, а настоящие благородные афоризмы: <цит. ст. 19–20>» (Лунц Л. Цех поэтов // Книжный угол. 1922. № 8. С. 53). По поводу ст. 5 современный исследователь делится наблюдением: «Можно ли нарушить порядок слов в этой гумилевской строчке? Ведь в глаголе “жались” уже вылеплен ужас из богатейших запасов однокоренных слов русского языка, его пластики и музыки. На основе знания Мастером анатомии стихотворения» (Ростовцева И. Судьба. Шаг судьбы / К 75-летию со дня смерти Николая Гумилева // Литературная Россия. 1996. 23 августа. С. 10). Во многих работах обращается внимание на выраженное в ст-нии творческое кредо, которое, по словам Н. А. Оцупа, «лучше и ярче всего изложено» именно в «Огненном столпе» и, в частности, в «Слове». Ст-ние, пишет Н. А. Оцуп, «придает всей книге величаво-строгую прелесть. Оно не подавляет стихотворений, вдохновленных колдовством, которые даже превосходят его со стороны формы. Но оно звучит как церковный колокол, утром изгоняющий ночных бесов. Поэт сравнивает Слово со словами. Последние — мертвые до такой степени, что “дурно пахнут”. Гумилев упоминает тот день, когда Бог “склонял лицо Свое” “над миром новым”. Тогда Слово могло остановить солнце или разрушить города. За этим намеком на библейские притчи высказывается гипотеза о том, что в доисторические времена пользовались числами для потребностей “низкой жизни”. Горячая душа поэта не могла лучше выразиться, чем в “Слове”. Без веры, без преданности высшей цели ни жертва солдата, ни постоянные творческие усилия поэта не давили бы на весы истории или Музы» (Оцуп. С. 164–165). В дальнейшем круг истолкований проблематики «Слова» существенно расширился — от общего признания того факта, что в ст-нии «с огромной поэтической силой» выражено «понимание высокого назначения поэзии и поэтического слова, призванных своим воздействием на мир и человека способствовать преображению жизни, но подвергшихся измельчанию и обесценению в результате трагического по своим последствиям общего упадка и измельчания современной жизни и культуры» (Фридлендер Г. Н. С. Гумилев — критик и теоретик поэзии // Исследования и материалы. С. 37) — до обнаружения в тексте различных свидетельств творческой эволюции поэта. Так, по предположению А. И. Павловского, в ст-нии содержатся «достаточно явственные приметы отхода его и от духа, и, тем более, от буквы акмеизма». Обратив внимание на строфу 6, исследователь подытоживает рассуждение: «Не выражает ли эта горькая сентенция разочарование в одном из важнейших догматов акмеизма, согласно которому именно “естеством”, а не чем-либо иным надо ограничивать себя художнику? Возможно, Гумилев, понимая, что в угоду акмеистической односторонности долго платил слишком дорогую и страшную цену: он <...> приносил непомерную и ничем не возмещаемую дань догме самою плотью своей поэзии» (Павловский А. И. Николай Гумилев // БП. С. 59). По утверждению М. Иовановича, содержание ст-ния отсылает к «скрытой символике» одного из моментов масонского ритуала: «Дело в том, что в “Слове” обнаруживаются не только явные реминисценции из Книги Иисуса Навина и Евангелия от Иоанна, но и сигнал к началу масонского ритуала инициации с обязательным раскрытием Библии на “первой странице” указанного Евангелия; поскольку в продолжении ритуала ведутся поиски “утраченного Слова” — утерянной “тайны мастерства” и, одновременно, “слова, способного созидать”; гумилевское стихотворение вписывается в масонскую проблематику, поддерживаемую рядом соответствующих символов (“чертежа чисел на песке”, “орла”, “пчел” и др.)» (Иованович М. Николай Гумилев и масонское учение // Н. Гумилев и русский Парнас. СПб., 1992. С. 42). С. Л. Слободнюк превращение Слова в плоть истолковывает (со ссылкой на «демонологов» средневековья) не только как потерю им своей божественной субстанции, но и как победу дьявольских сил, поскольку являвшиеся «сильнейшим оберегом против Сатаны “слова” теперь, увы, утратили свою силу. Став плотью, Слово умерло: умер Бог, и дьявол вступил в свои права, мгновенно повергнув мир в хаос» (Слободнюк. С. 72).
«“Слово” — одно из наиболее часто цитируемых стихотворений последней гумилевской книги “Огненный столп”, которая считается самым важным и удачным из всех его сборников, — пишет Р. Эшельман в специальной работе, посвященной «дешифровке» данного гумилевского текста. — Существенным качеством “Огненного столпа” можно назвать обращение Гумилева к религиозному умозрению в общем и к мистицизму в частности — т. е. попытка ответить на самые основные (онтологические) вопросы о человеческой судьбе в мире, попытка определить отношение человека к Богу как непосредственное.
Проблема слова у Гумилева тесно связана с религиозной традицией так называемого логоцентризма, в рамках которой Бог определяется как Слово или Логос, т. е. как вездесущий разум. Логоцентрическая традиция берет свое начало у древнегреческих стоиков, которые определяли Логос как художественно-творческий огонь, пронизывающий все явления и управляющий ими. Неколебимая уверенность в существовании этого божественного разума или провидения является причиной известной стоической бесчувственности, духовного спокойствия. В христианстве логоцентризм продолжается в традиции так называемой иоанновской мистики, согласно которой символичность Христа как ипостаси Бога ценится выше, чем Его историческая деятельность в качестве Богочеловека: религиозное стремление сосредоточиться на Логосе как мистическом начале, как непосредственной возможности человеческого новорождения и контакта с Богом» (Эшельман Р. Гумилевское «Слово» и мистицизм // Русская мысль. 1986. 29 августа. № 3636. С. 9). Р. Эшельман указывает также на связь ст-ния Гумилева со ст-нием Ф. И. Тютчева «Encyclica» («Был день, когда Господней правды молот...»).
Ст. 3–4. — Имеются в виду эпизоды из успешного завоевания израильтянами «земли обетованной», южного Ханаана, когда по воле Бога на время решающей битвы с аморрейскими царями было остановлено солнце (Нав. 10. 12–14), а также от возгласа и трубных звуков были разрушены стены оборонявшегося от израильтян города Иерихона (Нав. 6. 1–20). «Интересно отметить здесь намек на книгу Иисуса Навина, т. е. на ту книгу Ветхого Завета, в которой рассказывается, как израильтяне разрушали город Иерихон шумом труб и как по молитве Иисуса Навина остановилось солнце. Напомним, что в этом фрагменте Ветхого Завета воин Иисус Навин еще действует в полном соответствии с волей Бога и, следовательно, может употреблять слово как орудие, как инструмент Божьей воли. <...> В этом смысле Гумилев остается в «Слове» верным прежнему принципу акмеизма или адамизма — принципу первородства, первоначальности, первоначалия» (Эшельман Р. Гумилевское «Слово» и мистицизм // Русская мысль. 1986. 29 августа. № 3636. С. 9). Ст. 5–8. — «Первая строка, должно быть, еще относится к контексту Ветхого Завета — она сильно напоминает одно из мест в книге Исайи, в котором сказано: “Никто не пошевелил крылом” (Ис. 10:17) (имеется в виду: “от страха перед Богом”). В данном
