Однажды горлом пошла кровь. Жена позвонила в медпункт. «Скорая помощь» и впрямь оказалась очень скорой, увезла без оглядки. Хорошо, что накануне сходил в баню, побрился, сменил трусы и майку...
В больнице знакомый доктор обругал чуть ли не матом: «Господин Череззаборногузадерищенский, теперь я уже не ручаюсь за ваше здоровье!»
Опять пришлось сдавать все анализы, глотать длинный шланг с фонариком на конце. (Минут пять Валентин лежал весь в поту, пока не вытащили из чрева эту японскую кишку.) После обследования согласился на операцию.
Что операция? Самое главное решиться. Усыпят, и ничего про себя не знаешь, где шьют, где порют. Вроде бы ты в другом и мире. Пробудишься – болит. Орать, реветь – без пользы. Только хуже будет. Поэтому и терпишь, деться-то тебе некуда. Час да по часу шевелиться начнешь, как раньше. А доктор по утрам ходит, каждый раз щупает. То подмигнет, а то и выговор даст, как школьнику. Когда выписывал, долго внушал, что можно делать, а что нельзя:
– И ни грамма алкоголя! Ясно?
– Ясно, – невесело сказал Валентин. – Неужто и пива нельзя?
– Либо рак, либо пиво, – невозмутимо ответил доктор. – Выбирай любое...
Шутник! Не зря ему так понравилась длинная фамилия, которой представился Валька еще в первый больничный заход. На кабана приезжал с друзьями, к Валентину не соизволил зайти. Ночевал у Лещова в соседнем доме. Кабана волокли из лесу без Валентина, свежевали без него, будто не он и на охоту их приглашал. Пиво пили голые прямо в лещовской бане, потом в избе жарили кабанью печенку. У одного получилась ночная история, как позже рассказывала Кочева старуха, и Валентин придумал стишок: «Три непьющие врача ночевали у Коча...» Конец не очень приличный. Валька придумал этот стишок в отместку за то, что его не пригласили свежевать кабана. «Нельзя, видите ли, пить, – размышлял он. Да он еще задолго до этого кабана... Сразу после больницы! Выпил – и ничего, хоп-хны. И об заклад с Туляковым тоже нечего было биться. Он что, хуже других? Приди из бани да и лежи, гляди в потолок. Либо дуй один чай, как старовер. С чего это он будет кодироваться, пускай сами едут кодироваться! Тулякову, видите ли, пить можно, а ему нельзя. Работаешь всю дорогу как ишак, да еще и не выпей. Осталось в жизни всего два удовольствия... С другой стороны, кто сказал, что ему не бросить? Да в любое время! Хоть сейчас...»
На этом месте он снова раздваивался. Не хотелось вспоминать, а вспоминал, сколько раз давал слово либо совсем не пить, либо помалу. Помалу не получалось, все выходило помногу. Бывало, и себе, и жене, и парторгу колхоза Полине Михайловне сулил бросить совсем. А что Полина? Полина сама глушит гранеными. Нынче партия кой-чем невзначай накрылась. Парторгшу не жалко, хотя и осталась при своих интересах. Коров-то доить не пошла! На скотный двор ее не затащить и на стальном тросу. Опять в сельсовет пристроилась бумажки писать. Оклад больше прежнего, около ста тыщ ежемесячно. А ему вон и за два месяца меньше тридцати насчитали, мать их за ногу. Штрафуют к тому ж...
И опять пошел Валентин в разгон, благо в магазин то и дело везут то австрийский спирт, то водку из бывшей фашистской Германии. Когда по бессонным ночам начал охватывать вселенский страх и когда опять из всех дыр полезли усатые ехидные крысы, вспомнил Валентин про газетную вырезку, валявшуюся в комоде среди всяких квитанций.
В ней говорилось про какой-то новый метод Довженко. Пошел на скотный двор, дозвонился до районного нарколога, узнал, что и как. Занял у Коча денег и поехал в областной центр.
Поезд пришел рано, в шестом часу. Цыганки с бутылками уже торчали на площади. «Все нации вином потчуют, – мелькнула у Валентина мысль. – Цыганы, австрийцы, немцы с китайцами. Это не считая своих начальников». Около остановки такси в скверике русская тетка-барыга тоже потчевала «водочкой». Но все проезжие и местные винопивцы либо спали, либо не успели еще сосчитать рубли и карбованцы. Валентин подошел к тетке, она стучала нога о ногу, пытаясь согреться. На руке – сумка с бутылками.
– Сколько штука? – спросил Валентин.
– Три тыщи.
– Пей сама! – сказал тракторист и пошел в зал ожидания. Поднялся наверх, где когда-то был воинский зал. Теперь грязища, застойный воздух. Мусор, бумажки, подсолнечная шелуха. Чей-то старик в солдатском бушлате спал на полу сидя. Во сне он усердно чесал сивую грудь и под мышками. «Вши, – вздохнул Валентин. – Либо чесотка. Может, и все вместе. У нас у котла и то чище, чем в этом ожидательном зале».
Надо было уходить, а куда? К профессору, который кодирует, рано, в общежитие к дочке рано, к знакомым на квартиру тоже рано, никого неохота тревожить. Магазины? Их, во-первых, раньше девяти не отворят, во-вторых, финансы поют романсы.
Валентин поискал глазами, куда бы присесть. Все деревянные диваны были заняты где лежачими и храпящими, где сидячими. В одном углу узлы, ящики и мешки громоздились выше дивана. Валентин решил, что за баррикадной стеной должно быть свободное место, заглянул туда и отшатнулся. Но поверил глазам, посмотрел еще: за ящиками, посреди узлов, чуть-чуть прикрытая, белела чуть ли не голая дамская задница. Двое чернявых молодцов в богатых норковых шапках приглушенно о чем-то спорили. Пили что-то, жевали и украдкой дымили. Заметив ошарашенного Валентина, один хохотнул. Другом шлепнул по голому бабьему телу:
– Садыс! Гостэм будыш.
Тракторист в замешательстве отошел сторону. Спустился вниз, покосился на двух юных милиционерчиков с резиновыми дубинками, хотел что-то спросить, но раздумал и ушел в билетный зал. Долго изучал расписание. Здесь, внизу, воздух был свежее и без табачного дыму, пассажиры тоже приличней. Он зашел в буфет, купил холодную котлету и два кусочка хлеба. Съел и запил какой-то бурдой в бумажном стаканчике.
На улице уже ходили троллейбусы. Валентин, не зная, где купить билет, пошел пешком. Шел и считал от скуки новые магазинчики, ларьки, кибитки железные и деревянные. Сплошь по городу торговые точки. Все на замках. Непонятно было, какой в них смысл? Чем торгуют и где что берут? Какая выгода и как охота мерзнуть? В тот приезд этих скворешников было меньше...
На базаре – того смешнее. Здоровенные парни торгуют цветами и яблоками, и все сплошные абреки. Русские тоже есть, эти в основном женского полу. Какие-то склянки, пакетики. И бутылки, везде бутылки, во всех ларьках, свои либо заграничные. Такие завлекательные, что слюнки текут.
– Бирош? Эти не бирош. Так. Эти бирош? – кричал веселый торговец яблоками.
Валентину было стыдно, что крик этот получился из-за него. Он купил для дочки Маришки килограмм яблок. Ничего себе! Девятьсот рублей за семь штук. Сто тридцать рублей яблочко. Зло взяло. В колхозе вон Гелька-доярка заработала за февраль всего пятьдесят штук яблок... За месяц... Так ведь она фляги ворочает. А эти стоят, посмеиваются.
Задернул рюкзак и с базара долой.
В центре около магазинов раскладывал товар книжный торговец. Машина стояла на проезжей части за железным ограждением. Один парень, похожий на Тулякова, таскал книги из багажника на лоток, другой, рыжий, молча раскладывал. Валентин взял одну, другую. И тут, на книгах, как в телевизоре, одни голые сиськи и задницы. Идут люди, останавливаются и спокойно разглядывают всю эту похабщину. Спокойно кладут обратно. С утра, женщины... Какой-то школьник вертится около похабных картинок...
