В августе почернели длинные, влажные ночи. Иногда ночью он пригонял табун в деревню, и кони топотали по улице так, что сотрясались углы домов и качались под матицами висячие лампы. За лето кони нагуляли весу, даже у костлявой Зори округлился и раскололся надвое куцый зад, один только Зепрем стал тощее прежнего – под крестец хоть суй кулаки.
Однажды, после ночи, Лабутя дремал в шалаше. Ездовые еще не разобрали лошадей на дневные работы, и кони, забравшись в густой ольшаник, тоже дремали, не было только трех: на Евнухе возили молоко, на Мальке рано уехали в больницу, а на Замашке со вчерашнего дня ездил по бригадам агроном.
Лабутя не слышал, как с поля к шалашу вышел Серега. Парень решил подшутить над пастухом и подкрался к шалашу. Он отогнал дремавшую рядом Верею, потом вытащил бересту из-под крыши, зажег и снова подложил туда же. Вскоре сухие доски загорелись, занялась вся крыша. Когда огонь охватил все Лабутино сооружение, пастух выскочил из дверей, на нем в двух местах тлели штаны, и он начал заплевывать их. Серега хохотал, катаясь на траве. Лабутя тоже смеялся, выбрасывая из шалаша кошель, ружье, дождевик и заготовки для граблей.
– А я думаю, что это меня стало покусывать, – улыбаясь, говорил он. – Гляжу, горит! От мазурик, Серега!
– Ха-ха-ха... – катался по траве Серега.
Они вместе раскидали горящие доски и сели на траву.
Верея удивленно глядела на людей. Дьячок, лежа, изогнув шею, щипал травинки, другие кони стояли в кустах.
– Думаю, что это меня запокусывало...
– Ха-ха-ха...
Доски все еще дымились, и дрожащий зной трепетал над ними. Серега несколько раз принимался хохотать, а Лабуте все хотелось узнать, когда Серега женится на учительнице, но он стеснялся спросить, и они говорили о погоде. Все-таки пастух осмелился и спросил:
– Что, Сергей, ходишь за Волосатиху-то?
– А чего я там забыл? – Серега далеко плюнул и бросил окурок.
– Как это чево? – у Лабути что-то беспокойно метнулось в глазах.
– Ну а чего? – засмеялся парень. – Походил, и хватит. Довел дело до точки, и прикрыли лавочку.
– Это как прикрыли?
– Так.
– Как это так? А жениться... замуж то есть... девка...
– Фюйть! – присвистнул Серега. – Что я, дурак, такого добра и так навалом.
– Нехорошо, парень, уж на что хуже, – заикнулся было Лабутя, но Серега оборвал его:
– Нехорошо, нехорошо! Что ты за сват нашелся! Да она вон после меня за лето уж троих перебрала. Ей тоже не велик интерес с одним путаться!
Лабутя весь как-то сразу съежился, торопливо начал вертеть цигарку, у него замигали глаза. Серега встал и попросил пальнуть из ружья. Двойным раскатом отозвался на выстрел хмуро и тихо шумевший лес.
– Лабутя! – крикнул Серега уходя. – Председатель велел завтра с утра гнать лошадей в деревню. Всех будут сдавать государству!
– Куда ты без лошади? – откликнулся пастух. – Без лошади, парень, и без дров насидишься, и за сеном на твоей механизме тоже не съездишь. Ты, Сергей, не шути этим делом.
– А чего мне шутить? Сказано, в деревню гони! – И Серега, свистя, исчез за кустами.
Лабутя, одумавшись, растерялся, огляделся вокруг. Круглые бездонные глаза Вереи ласково глядели на него, где-то в лесу кричал ястреб, тлели доски разломанного, обгоревшего шалаша.
* * *
Через два дня лошадей приказано было гнать в город. Лабутя, как во сне, набил мешок сеном и перекинул его через Верею. Забрался наверх. Трое мальчишек сделали то же самое с Анисой, Евнухом и Зорей. Остальных обратали.
Когда выезжали из деревни, то около скотного двора собралось несколько баб. Бабы стояли, плакали, взглядом провожая лошадей до поворота дороги.
Уже за поворотом ГАЗ-69 догнал ездовых и, обдавая коней дорожной грязью, укатил дальше. Лабутя видел только, как скалил зубы Серега и кричал что-то на ходу.
К вечеру приехали в город. Приемщик собирался уже уходить, но все-таки принял коней, а Лабутя, не видя белого света, пошел в магазин, купил четвертинку.
Сидя около базарной площади и ожидая Серегу, чтобы уехать обратно, он выпил четвертинку и без охоты съел два огурца с хлебом. Серега все еще где-то ездил по городу, выполняя поручения председателя. Лабутя глядел, как, фырча, проезжали мимо самосвалы, слушал певучие голоса легковушек, и ему все чудился лесной выгон и далекое ржание.
Вдруг он вскочил с магазинного рундука; через базарную площадь гуськом гнали коней. Впереди всех шла Верея, к ее хвосту был привязан Дьячок, за ним шла Аниса, потом Фока, Зоря, Евнух, Гуска, за Гуской – Зепрем, Замашка и позади всех, привязанная к хвосту Замашки, шла Малька. Пробарабанил губами высокий Евнух, Малька, повернув голову, узнала Лабутю, тихо заржала, и все кони остановились и тоже повернули головы к пастуху.
* * *
Лабутя приехал домой вместе с мальчишками на Серегиной машине, переночевал, а утром исчез куда-то из колхоза. Все его богатство – колхозное ружье, дождевик, топор, кошель – осталось в избе, а он исчез и больше не появлялся. То ли его вновь потянула бродяжья воля, может, сидевшая в нем с самого безотцовского детства, а может, его позвала к себе родная деревня – безвестная далекая Устрика.
НИКОЛА МИЛОСТИВЫЙ
Заболел тракторист, и сразу перестали называть по прозвищу. В райцентр сдавать анализы свезли на машине, как начальника. Он прошел все кабинеты, какую-то УЗИ и рентген. Вытерпел все прощупывания, даже эту самую рек... ректоэндоскопию. И когда врач сложил бумажки в одну кучу, получилась язва желудка.
– Ну, вот что, господин э-э Череззаборногузадерищенский. – У доктора была хорошая память. – Придется нам с тобой поработать.
– Операцию? – сообразил Валентин.
– Так точно.
Оперироваться Валентин решительно отказался. Доктор лишь тряхнул правым плечом, вприщур поглядел на пациента:
– Напрасно! Впрочем, если объявим сухой закон и будем соблюдать диету, все заживет!
...Мест в больнице не было, больные лежали по коридорам, и главный врач отпустил тракториста домой. Дома никакую диету Валентин соблюдать не стал, и ел и пил опять все, что попадется под руку. До перестройки запои тянулись по два-три дня. Теперь он дымил, как головня, по неделе и больше. Изжога и боли в груди, ругань жены, жалость в глазах младших деток, а в глазах старших уже что-то вроде презрения – ничто его не остановило! Конторские снова оштрафовали за сломанный трактор, милиция отняла права. Совесть, деньги, какие были, – все было пропито! А хлеб-то в магазине уже чуть не полтыщи рублей буханочка...
Невесело было на сердце механизатора, смутно и пасмурно. Словно в пустой деревне дождливой осенней ночью. Уже не ждал никакого просвета... Дома, на людях и в разговорах еще туда-сюда, бодрился, вроде бы все и ладно. А когда оставался один, охватывал безбрежный страх. Со всех сторон густая, черная, как деготь, наплывала тоска. Такая тоска, что уже и жить не хотелось... Душа по-щенячьи скулила в той черноте.
