богохульства ей перехватывает горло. Ну а Ликуд остается обсиживать отцов трон и орать, что, дескать, похороны, как и войны, тоже стоят немалых денег.
– Должно быть, обезумел от горя, – говорит принцесса своим женщинам.
Принцесса, когда не плачет, то воет, а когда не воет, то шипит на любого встречного; когда же ей надоедает и то и другое, она усаживается у окна и смотрит, как в темнеющем небе начинают мерцать серебристые капли звезд. Одна из камеристок шепотком разглашает: плачет-де Эмини оттого, что ее время притворяться Королем кончилось. Соголон подмечает ее лицо и имя. Монарх неизменно является первенцем королевской сестры, и это неспроста: внешние знаки королевской власти это одно, но исконные сила и мудрость, необходимые для несения бремени престола, исходят именно от сестры. А вот Кваш Кагар своей единственной сестры Локжи лишился из-за малярии, унесшей ее всего девяти лет от роду, и больше сестер у него не было. Такого мнения придерживаются все, кроме Соголон.
Она гонит от себя эту Йелезу, которая не более чем имя, что ночами выстанывает Олу. Но случается так, что за две ночи до монаршего погребения Соголон оказывается в джунглях сна. Якобы она в каком-то дальнем буше, который выводит ее к обширным владениям дома Акумов. Здесь возвышается замок или что-то вроде него – точно неизвестно; остается лишь догадываться, потому что иных замков не видно. Соголон следует за невесомо скользящим шлейфом белого тумана, который растворяется в звуке, подобном горестному воздыханию, и звук этот неотлучно сопровождает ее в пути через весь дворец, библиотеку, архив, пиршественный зал, еще один дворец и какие-то руины, за которыми взору открываются львиные клетки. Тут Соголон становится ясно, что всё это юдоль несказанной, скорбной печали. А еще взору предстает одинокая львица. Она не одна, а рядом со львом, что распростерся слишком широко и плоско, чтобы быть живым. Еще слышнее, чем тот одинокий пронзительный плач, зудящее жужжание мух. Однако лежащего льва львица вряд ли замечает, поскольку сама смотрит вниз, на свою утробу, где ничего нет – ни кожи, ни плоти, ни внутренностей, ни даже воздуха. Там просто брешь, хотя и брешью это едва ли назовешь.
Мысли роятся, но нужные слова никак не отыскиваются. Львица с дырой в животе, и понятно, что там что-то есть, но непонятно, что именно. А затем взмах огромных крыльев, ослепительно-красный всполох, и Соголон просыпается. Прежде чем открыть глаза, она натягивает на лицо простыню, а затем стягивает медленно и тихо, сквозь приоткрытые веки высматривая на потолке возможное движение желтых глаз.
«Это женское дело; королева ли ты, принцесса, вольноотпущенная или рабыня, не имеет значения».
Таков ответ, который она получает трижды, когда задает один и тот же вопрос. Вопрос всё еще вертится на языке, хотя уже и закончились люди, к которым можно было с ним обратиться – не принцессу же об этом спрашивать. Этот вопрос занимает ее всю дорогу по коридорам и переходам, на пути мимо развалин Кваша Абили и надменной башни Кваша Конга. Он полонит ум и мешает разглядывать всё, чем отличается дворец Кваша Кагара: караульня шириной с тронный зал, колоннада парадного входа, золотые столпы в залах и сторожащие покои львы – оборотни и рожденные зверьми. Все фрески, рельефы и гобелены здесь подернуты пурпурной тканью и не пропускают света. Когда в покой медленной траурной поступью вступает сначала старшая женщина, а за ней две доулы смерти, принцесса, шестеро камеристок и Соголон, вопрос предстает прямо там, на одре. Она спрашивает себя, зная, что ответа не последует: «Почему омывать его тело должны именно мы?» Но вопрос никак не оставляет ее в покое, и сейчас, находясь в опочивальне великого льва, гробовым своим молчанием взывающего к тишине, она тем не менее шепчет это на ухо юной камеристке, примерно одного с ней возраста. Вопрос из уха в ухо переносится от одной служанки к другой, пока не достигает принцессы.
– Соголон, поди сюда, – не оглядываясь, бросает она. Соголон едва успевает подойти, как мощная оплеуха заставляет ее пошатнуться. Слезы безудержно струятся по щекам.
– Ты, значит, слишком хороша, чтобы омывать тело своего Короля? Так, стало быть? Королевская кровь не столь благородна, как твоя? Или, может, ты прошлой ночью стала Королем, и это Король, превратившись в безродную шлюшку, совокуплялся при свете лампы с тронувшимся умом старым воякой? Стало быть, так? Ответствуй мне, потому как слышать хочу я тебя, а не ты меня! Говори же!
Соголон стоит свесив голову.
– Ты, призванная убирать королевские нечистоты, должна была пасть на колени и спрашивать у богов, за что тебе такое благословение! Каждая женщина в этой комнате родилась, росла и готовилась к этому дню, включая и твою принцессу. Ты здесь единственная, кому выпало застать меня в благом расположении тем днем, когда я впервые увидела тебя. Теперь же всё, что ты делаешь, доказывает, что вся моя доброта – подарок недостойному, глупому существу. Иди и стой там! Я не допущу, чтобы ты даже притрагивалась к моему отцу.
И вот Соголон стоит в самом темном углу опочивальни, наблюдая за женщинами. Ей дурно, голова идет кругом, а еще хочется плакать при мысли о себе и о том, до чего довел ее беспутный язык. На труд женщин она взирает как бы сторонними глазами. Вот две из них в изголовье ложа заводят хвалебную песнь, вначале чуть громче шепота: «Богов, богов благодарим, за нторо их благодарим, благо через него Король со своим народом, а народ со своим Королем». Две женщины по бокам кровати откидывают к центру ложа по одной простыне, а принцесса и остальные женщины стоят у ее изножья. Все женщины если не поют, то подтягивают голосами: «Богов, богов благодарим, за могьо их благодарим; за кровь королей, что исходит лишь от женщины, ибо через сестру и происходит Король». Двое женщин откидывают к центру вторую простыню. «Богов, богов благодарим, за сунсум их благодарим, коим является и да пребудет наш Король, что призывается ко древу предков». Две женщины откидывают третью простыню. «За окра мы богов благодарим; за душу, данную богами, коя к богам и воротится, ибо не может умереть, но вознесется на древо предков и решит нашу судьбу». При этих словах принцесса заходится воем, а две женщины, когда она начинает пошатываться, бережно ее подхватывают. «Если есть зло, если есть бесчестье, если это не его время, то направьте его ко древу предков, дабы дух его не бродил по миру в ярости и не тревожил
