то пресловутое счастье, иногда названное пасторальным, патриархальным, и не придуманное же литературой. И сохраняли физическое здоровье нации (очевидно так, раз нации не выродились). И сохраняли нравственное здоровье, запечатленное хотя бы в фольклоре, в пословицах, несравненно высшее здоровье, чем выражается сегодня обезьяньими радиомелодиями… Среди тех государственных форм было много и авторитарных, то есть основанных на подчинении авторитету, с разным происхождением и качеством его… И Россия тоже много веков просуществовала под авторитарной властью нескольких форм и тоже сохраняла себя и своё здоровье, и не испытала таких самоуничтожений, как в XX веке, и миллионы наших крестьянских предков за десять веков, умирая, не считали, что прожили слишком невыносимую жизнь»[95].
Солженицын отвергает неявно заложенный в прогрессистскую модель тезис о возрастании ценностного веса истории в зависимости от столетия, когда XIX век «весит» бесконечно больше XIII, а XX «тяжелее» XIX. В исторической оптике, в которой двадцатый век не значительней и не весомей десятого, тысячелетия авторитарных патриархальных режимов, конечно, представительней, чем короткий век «демократических республик», никак не доказавший ни свою устойчивость, ни свою долгосрочную эффективность.
Писателя гораздо более тревожит не то самодержавие, что было в прошлом, а те «самодержавия», точнее тоталитарные диктатуры, которые существуют в настоящем, в виде коммунистических партократий, или в будущем, в виде либеральных технократий «очень интеллигентных» людей[96].
«Страшны не авторитарные режимы, но режимы, не отвечающие ни перед кем, ни перед чем. Самодержцы прошлых, религиозных, веков при видимой неограниченности власти ощущали свою ответственность перед Богом и собственной совестью. Самодержцы нашего времени опасны тем, что трудно найти обязательные для них высшие ценности».
У традиционного русского авторитаризма такая ценность с очевидностью была:
«Выполнялось там важное условие: тот авторитарный строй имел, пусть исходно, первоначально, сильное нравственное основание – не идеологию всеобщего насилия, а православие, да древнее, семивековое православие Сергия Радонежского и Нила Сорского, еще не издерганное Никоном, не оказененное Петром»[97].
По сути, Солженицын переоткрывает уваровскую триаду в своеобразном диалектическом движении: обратившись к народности и укрепившись православием даже дикая коммунистическая власть может обернуться русским самодержавием, если будет покоиться на надлежащем нравственном основании и откажется от тотального насилия и лжи. Переобосновав себя на национальном принципе, покончивши со своей национальной отчужденностью, советская власть может продолжить быть властью.
Состояние, в котором было написано письмо Солженицын сам позднее определяет как «протрезвление»: «Я интуитивно, на ощупь, сам для себя внезапно и ни под чьим влиянием, в одинокий день в Рождестве-на-Истье, протрезвился до «Письма вождям». В лагерное время мы только и мечтали о революции в нашей стране, и потом долгие годы по инерции я оставался в том же чувстве, – а вот открылось мне, что спасение наше – только в эволюции режима, иначе всё у нас разрушится доконечно»[98].
Разумеется, не Солженицын первый размечтался о такой её эволюции. Однако он первый не дал за это аванса, отказался признавать её до того как она изменится и тем самым свернул с проторенной дороги сменовеховцев, евразийцев, Шульгина и многих других.
Солженицын предложил власти предельно консервативную программу – без всяких революций, без нового тура потрясений, России вновь стать Россией, обратиться на себя, вырваться из смертельной ловушки войны-конвергенции с либеральным Западом, которая грозит общим крахом при исчерпании мировых ресурсов.
Излишнее доверие к интеллектуальному мошенничеству «Римского клуба» с его «пределами роста» и антииндустриализмом – пожалуй самое уязвимое место «Письма вождям», этот мотив, кстати, существенно скорректирован в поздних работах, как «Перерождение гуманизма»:
«Из общего употребления стал исчезать термин «прогресс для всех». Если где-то нужны какие-то уступки, то почему от нас, наиболее эффективных и приспособленных народов, от «золотого миллиарда»… Разрыв между передовыми странами и отсталыми не только не сокращается, но увеличивается… действует жесткий закон: единожды отставший обречен отставать дальше… если нужно сколько-то приглушить индустрию на Земле – не естественно ли сделать это за счет Третьего мира?…» [99].
Наибольшую наивность Солженицын проявил, предположив, что его программа может быть принята Политбюро в интересах продолжения противостояния с Западом. Не противостояния хотели кремлёвские тогда ещё не старцы, а признания и слияния, торжества, подобного тому, которое совершилось в 1975 году в Хельсинки. Солженицына не недопоняли, а напротив – слишком хорошо поняли и потому извергли «во тьму внешнюю», на тот самый Запад, наущать против которого он смел в своём письме.
Тут-то становятся понятны причины, по которым сокол русского цивилизационного изоляционизма обернулся «ястребом холодной войны». СССР надлежало вытолкнуть из западной системы усилиями самого Запада, который должен был содействовать краху коммунизма и, в то же время, не позволить России раствориться в либеральном миропорядке. Антисоветский напор Запада, в котором причудливо переплелись антикоммунистические и русофобские мотивы, стал тем газом, который выбросил уже постсоветскую Россию из «мирового сообщества» и позволил ей стать самой собой.
Россия имеет право быть собой. Все великие цивилизации мира имеют право быть собой. Это центральный тезис «Гарвардской речи», которая сдвигает ось истории идей, а за нею и реальной политики.
«Всякая древняя устоявшаяся самостоятельная культура, да ещё широкая по земной поверхности, уже составляет самостоятельный мир, полный загадок и неожиданностей для западного мышления. Таковы по меньшему счёту Китай, Индия, Мусульманский мир и Африка, если два последние можно с приближением рассматривать собранно. Такова была тысячу лет Россия, – хотя западное мышление с систематической ошибкой отказывало ей в самостоятельности и потому никогда не понимало, как не понимает и сегодня в её коммунистическом плену…»[100].
Тезис о множественности и самобытности цивилизаций, произвел куда более фундаментальные изменения в западном мышлении, чем эффектная, но проигнорированная, по сути, критика Солженицыным отступления Запада от собственных цивилизационных начал. Благодаря русскому писателя мир начал осознавать свою множественность. Однако не раздробленную по индивидам, а собранную в большие традиции и культуры:
«Человечество развивается не единым потоком, а отдельными областями, отдельными культурами, у которых свои закономерности в развитии. Это впервые было отмечено Николаем Данилевским в XIX веке в России, потом, на переходе к ХХ веку, Николаем Трубецким, но не было усвоено до тех пор, пока эту же идею провёл Освальд Шпенглер, а за ним Арнольд Тойнби. Поскольку эти культуры, эти огромные, часто замкнутые, миры развиваются не по единой команде и не по единому закону по всей Земле – то в разное время они возвышаются, усиляются, потом, наоборот, ослабляются. Сегодняшнее усиление ислама, исламского фундаментализма – яркий пример этого феномена… Могут быть вспышки и других культур: восточных, дальневосточных, может быть даже африканских… В этом разнообразии мира состоит его высшая красота»[101].
