Как я уже сказал, ему потребовалось довольно много времени, чтобы занести в свои книги все данные. Нужно было подложить копирку, оторвать бланки квитанций, наклеить наклейки и так далее. Чтобы не точить новый карандаш, в корпус ручки вставлялся очередной карандашный огрызок. Затем куда-то запропастились ножницы, завалившиеся, как оказалось, в корзину для бумаг. Потом пришлось налить свежих чернил, достать новую промокашку, нужно было сделать массу вещей… В довершение всего обнаружилось, что моя французская виза просрочена. Мне деликатно предложили возобновить ее на случай, если я когда-нибудь надумаю опять попутешествовать. Я не стал спорить, зная наверняка, что пройдет много времени, прежде чем мне взбредет в голову мысль покинуть Францию. Согласился скорее из вежливости и уважения к героическим усилиям, затраченным на меня.
Когда с формальностями было покончено, когда мой паспорт и carte d’identite благополучно перекочевали ко мне в карман, я с подобающей почтительностью предложил ему посидеть в баре напротив. Он любезно принял мое приглашение, и мы не спеша отправились в бистро у вокзала. Он поинтересовался, нравится ли мне жить в Париже. Интересней небось, чем в этой дыре, хитро прищурился он. Нам почти не удалось поговорить, поскольку поезд отправлялся через несколько минут. Я думал, что на прощание он не удержится от того, чтобы спросить меня: «Как же вас угораздило так вляпаться?» – но нет, ни малейшего намека.
Мы вернулись на набережную, раздался свисток, мы сердечно пожали друг другу руки, и он пожелал мне счастливого пути. Он помахал рукой и повторил:
– Au revoir, monsieur Miller, et bon voyage![120]
На этот раз обращение «мсье Миллер» показалось мне волшебной музыкой, потому что прозвучало абсолютно естественно. Настолько естественно, что у меня выступили слезы, когда поезд отходил от станции. Две слезы, скатившись по щекам, упали мне на ладони. Я был спасен, я был среди людей. Во мне все пело: Bon voyage! Bon voyage! Bon voyage!
Над Пикардией моросил мелкий дождик. Почерневшие соломенные крыши звали и манили к себе, сочная зеленая трава дрожала на ветру. Иногда передо мной возникал океан и тут же вновь пропадал, проглоченный колышущимися песчаными дюнами. Мелькали фермы, луга, ручьи. Мирный сельский пейзаж, каждый занимается своим делом.
Меня вдруг окатило волной такого счастья, что мне захотелось вскочить и закричать или запеть. «Bon voyage!» Это же песня! Мы всю жизнь проводим в странствиях, постоянно бормоча слова, подаренные нам французами, но разве когда-нибудь у нас бывает этот bon voyage? Разве мы осознаем, что, даже спускаясь в бистро или в бакалейную лавку на углу, мы отправляемся в путь, из которого можем не вернуться? Если бы мы осознавали, что каждый раз, выходя из дому, отправляемся в путешествие, возможно, наша жизнь складывалась бы немножко иначе. Когда мы пускаемся в путешествие до ближайшего магазина, в Дьеп, или Ньюхейвен, или куда-нибудь еще, наша планета тоже пускается в небольшое путешествие, о котором никто ничего не знает, даже астрономы. Но куда бы мы ни отправились, в угловой магазинчик или в Китай, мы путешествуем вместе с нашей Землей, Земля движется вместе с Солнцем, и вместе с Солнцем отправляются в путь другие планеты… Марс, Меркурий, Венера, Нептун, Юпитер, Сатурн, Уран. Весь небосвод трогается с места, и, если хорошенько прислушаться, можно услышать: «Bon voyage! Bon voyage!» А если замереть и не задавать дурацких вопросов, то поймешь, что главное – отправиться в путешествие, что вся наша жизнь – путешествие, путешествие в путешествии, что Смерть – не последний путь, а лишь начало нового и никто не знает, куда он ведет и зачем, но все равно bon voyage! Мне хотелось вскочить и пропеть это в тональности ля минор. Вселенная представлялась мне опутанной паутиной дорог, порой труднопроходимых и почти невидимых, как пути, по которым движутся планеты Солнечной системы, и в этом огромном мглистом скольжении туда и обратно, в призрачных переходах из реальности в реальность я видел, как все живое и неживое машет друг другу – тараканы тараканам, звезды звездам, человек человеку, Бог Богу. Закончена посадка для отправляющихся в Никуда, bon voyage! От осмоса к катаклизму, все пребывает в безмолвном вечном движении. Сделать остановку, замереть посреди этой сумасшедшей, безумной круговерти, идти в ногу с Вселенной, как бы ее ни кидало из стороны в сторону, стать одним целым с тараканами, звездами, людьми и богами – вот что такое путешествие! И в этом пространстве, в котором мы совершаем свое движение, где оставляем свои невидимые следы, в нем и только в нем можно услышать еле слышное насмешливое эхо, елейный, противный, слабый, безжизненный голос англичанина, недоверчиво вопрошающего: «Полноте, мистер Миллер, уж не хотите ли вы сказать, что пишете еще и книги по медицине?» Да, черт подери, теперь я могу утверждать это с полной уверенностью. Да, мистер Никто из Ньюхейвена, я действительно пишу книги но медицине, прекрасные книги по медицине, которые исцеляют от всех недугов во времени и пространстве. Вот и сейчас, в эту самую минуту, я создаю грандиозное слабительное для человеческого сознания: оно называется ощущение путешествия!
Я представил себе того недоумка из Ньюхейвена, навострившего уши, чтобы лучше меня слышать; перед ним возникла огромная неясная тень и поглотила его. Не успел я задуматься, где я видел эту рожу, как ответ сверкнул вспышкой молнии. Усатый человек из Дьепа, чье лицо было мне до боли знакомо, – теперь я узнал его! – это же Мак Суэйн![121] Большой Злой Волк, а Чарли играл Самсона-Борца! Вот и все! Я только хотел привести в порядок свои мысли. Et bon voyage. Bon voyage à tout le monde!
Гамлет. Письмо
8 ноября 1935 г.
Уважаемый Ф.!
Вы были очень любезны, давая мне столь подробные ответы. Однако у меня такое ощущение, что вы пытаетесь сбить меня с толку. Похоже, для вас непреложная истина, что я безоговорочно уверен в вашей якобы эрудиции, а посему принимаю на веру все, написанное вами о Гамлете. Тут вы ошиблись дважды. Во-первых, я подвергаю сомнению всякую эрудицию, в том числе и вашу. А во-вторых, ваше письмо не содержит ни намека на эрудицию. Когда я задаю вам простые и прямые вопросы, то цель этих вопросов – узнать, что вы сами думаете о Гамлете, а не что вы знаете о том, что думают о Гамлете другие. Настоящий эрудит среди нас, как вам еще предстоит рано или поздно узнать, – это маленький Альф. Задайте ему вопрос, и он проведет остаток жизни в библиотеке, чтобы найти ответ. Нет, я не хотел выяснить всю подноготную «Гамлета», а вы именно это попытались сделать, мне нужно было лишь изложение вашей собственной реакции. Но, вероятно, такова ваша манера по-гамлетовски отвечать на вопросы. Я подозреваю, что вы просто гоните строку…
Там не менее ваши ответы побуждают меня предоставить вам более ясную картину моего собственного впечатления о Гамлете, поскольку, как я уже объяснил вам ранее, исходного Гамлета (то есть шекспировского Гамлета) ныне поглотил общеупотребительный Гамлет. Что бы там ни имел в виду Шекспир, нынче это уже никому не интересно и совершенно не важно, это лишь отправная точка, не более. Как бы ни был слаб тезис принца Альфреда об «объективности», тем не менее подобные критические мысли приходят на ум и мне самому, например, мысль о том, что Шекспир был кукловодом. И со своей стороны я осмеливаюсь, к невежеству прибавив безрассудство, утверждать, что только благодаря этому умению Шекспира «дергать за ниточки» его произведения обрели такую универсальную популярность. Эта популярность, так же как и популярность Библии, прибавлю я в скобках, основана на вере и на незнании предмета. Просто никто больше не читает ни Шекспира, ни Библию. Все читают «о Шекспире». Критическая литература, возведенная на его имени и произведениях, куда более плодотворна и вдохновляюща, чем собственно Шекспир, о котором, похоже, по большому счету никто ничего и не знает, сама его личность – тайна. Хочу обратить ваше внимание, что о других писателях прошлого такого не скажешь, особенно о Петронии, Боккаччо, Рабле, Данте, Вийоне и т. п. Зато это справедливо по отношению к Гомеру, Вергилию, Торквато Тассо, Спинозе и проч. Гюго, этого великого французского бога, в наши дни читают только недоросли, как ему и положено. И английский бог – Шекспир – нынче тоже читается теми же недорослями, ибо входит в школьную программу. Взяв его в руки позднее, вы почувствуете, что почти не в силах преодолеть предубеждение, которое привили вам школьные учителя тем, каким образом они его вам преподнесли. С их подачи Шекспир стал всего лишь напыщенным, дутым гигантом, этаким священным быком для англичан. Нехватку глубины они компенсировали, добавляя ему фальшивого объема, однако отовсюду так и торчат бутафорские набивные подушки.
