Евдоксия была явно в восторге от близости конца своим испытаниям и кричала, перекрывая музыку:
— О храбрый Креспен! Доблестный де Фюри! Смелый и блистательный принц физики! Скажи мне, Дэниел, как он?
— В полном порядке, и не терпит услышать притчу.
— Да, ему нужна притча. И еще дослушать историю про Христа. Возможно, он обнаружит какую-нибудь подсказку. Дорогой Креспен, — она уже улыбалась, — он рассказал тебе про эту проклятую метательную машину, которая едва не угробила нас обоих?
— Он рассказал, как машина швырнула вас в небо. О том, что вы пропали навсегда.
— Если бы не эта чертова машина, я бы еще тогда рассказала ему притчу и обошлась бы без лишних шестисот лет. Он тоже. Зато не встретила бы тебя, Дэниел Клер О'Холиген. Нам еще надо спасти твою душу. Но прежде, ради Креспена, я должна рассказать историю Иисуса и притчу. Тебе здесь удобно?
— Да.
Евдоксия, все еще игравшая «Ариозо», довела его до великолепия финала, и когда она закончила, солнце обнаружило цветной витраж в вершине свода над ее головой и отбросило мягкие тени и нежный свет в тот угол, где сидел Дэниел. В этом роскошном освещении он был бесконечно счастлив и, закрыв глаза, устроился у стены, а Евдоксия заговорила.
12
После полета на воздушном змее, о котором я рассказывала, когда мы встречались в последний раз у Рождественского вертепа, Иисус почти год провел, формулируя теории и геометрии, объясняющие, что он наблюдал через монокль, и устанавливающие общие принципы света и зрения, справедливые для нашего мира. Всю эту математику он сократил до шести убористо исписанных листов папируса, на которых были аккуратно изложены самые важные выводы. За это время никто не сумел узнать у него ни того, что он увидел, когда был наверху, ни какой силой обладает монокль, ни к каким выводам он пришел.
Иисус продолжал шлифовать очки, но, завершив наконец свой трактат, заявил Марии и Иосифу, что должен всюду распространять свое новое знание и для этого покинуть дом, возможно, навсегда. Невзирая на все попытки отговорить его, он на следующий же день ушел.
От пустыни и до моря странствовал Иисус по святой Земле и объяснял лучшим из встретившихся ему умов свои формулы и доказательства искривленной траектории света. Однако его труд настолько опередил распространенные представления, что с таким же успехом он мог обсуждать его с бродячими собаками. В Средиземноморье, в Кесарии, римские инженеры, построившие огромный приморский город на разбитом бурями берегу, с изумлением разглядывали его теоремы и уравнения. Достоинства того немногого, что они смогли понять, содержали гениальность того, что было им недоступно. Неспособные следовать его математике, они попытались узнать у Иисуса о выводах и, в первую очередь, о великом понимании, пришедшем к нему на воздушном змее высоко над Галилейским морем, но Иисус воспротестовал, заявив, что поделится своими откровениями только с тем, кто в состоянии проработать теоремы и формулы, ибо без них его выводы покажутся надуманными и даже абсурдными.
По этой же причине он ничего не говорил о монокле, который носил на груди в пришитом к рубахе потайном льняном кармане.
Главный инженер Кесарии Морской[69] нехотя признал, что лучшие математики — безусловно, греки, и порекомендовал молодому человеку показать свою работу почтенному астроному Аналогу Галикарнасскому. Для этого Иисус пересек Средиземное море на торговом суденышке, курсировавшем вдоль малоазийского побережья с грузом шелка, пряностей и стекла к Критскому морю и возвращавшемуся с оливковым маслом, вином и мрамором.
В Галикарнасе[70] его направили к дому Аналога, и после приветствий и простого обеда Иисус отодвинул свою тарелку в сторону и разложил шесть папирусных листов с символами и цифрами. Аналог полчаса просидел над чертежами и алгебраическими формулами, поднявшись лишь однажды, чтобы взять письменные принадлежности и табличку, на которой сделал какие-то вычисления.
Наконец Аналог отложил свои инструменты и, закрыв глаза, откинулся на сиденье. После короткого раздумья он заговорил.
— Ты знаешь, что я — астроном?
— Да. Знаменитый астроном.
— Очень знаменитый. Два дня назад я завершил сложную научную работу.
Аналог открыл ящик и извлек из него толстый фолиант.
— Здесь содержатся все мои карты звезд и планет, теории движения небесных тел и их доказательства. Эта книга должна была стать памятником пятидесяти лет моих занятий астрономией, воздвигнутым моим тщеславием, «Альмагестом»[71] Аналога Галикарнасского, призванным выстоять тысячелетие, величайшим астрономическим пособием, неоспоримым, необратимым!
— Я сокрушен твоим присутствием, Аналог. Быть так близко к твоему гениальному труду!
— Я могу приблизить тебя к нему еще больше, Иисус! — Старый астроном швырнул свой драгоценный фолиант высоко в потолок, переплет лопнул, и тысяча страниц устремились вниз, покрывая стол и пол.
Иисус был потрясен.
— Что ты сделал! Эти страницы…
— Стали лишними и нелепыми после шести листов твоего папируса.
— Ведь это трагедия!
— Единственная трагедия, молодой человек, что ты прав и тебе — двадцать лет, а я досадно ошибался и мне семьдесят. Эту жалкую трагедию в мире науки необходимо отбросить вместе со всем остальным, угрожающим жизни твоей истины.
— Ей что-то угрожает?
— Милый молодой человек, твое доказательство искривления лучей света потрясает само основание мироздания! Последствия этого столь драматичны, что ты будешь страдать от поношений и мизантропии везде, где его обнародуешь. Боги знают, чего я натерпелся, настаивая лишь на том, что наша вселенная гелиоцентрична. Это, — он указал на папирус, — совершенно иной уровень. Твой труд обнажает вселенную.
Аналог на мгновение впал в какой-то транс, потом внезапно напрягся:
— Слушай меня, Иисус из Назарета, слушай, как никогда и никого не слушал. Безопасность твоих чудных заключений — в их сложности. Это единственная защита, охраняющая их от варваров, жадно хватающих и присваивающих себе всякое знание. Коварные и алчущие властолюбцы, агрессоры, лицемеры — все придут соблазнить тебя, дабы ты упростил и растворил свое учение для общего употребления и отдал им ключи, чтобы они могли прийти, как тать в ночи, и похитить то, что при свете дня их ум вынести не в состоянии. А когда они преодолеют внешние преграды, Иисус, — он схватил листы папируса, — они вырвут отсюда то, что им необходимо, и от этого насилия родится ублюдок; безобразное упрощенное создание умертвит своего прекрасного родителя и отправится грабить историю.
