—Разве он о любви? Я не заметил.
—А о чем еще может написать женщина?
—Вы бы написали иначе? — это был слишком каверзный вопрос, чтобы пропустить его без внимания.
—Я не пишу романов, я делаю переводы. Бывают времена, когда высказывать свое мнение много опасней, чем, к примеру, кого-нибудь убить...
Поручик отметил про себя, что совсем недавно подобная мысль прозвучала при встрече его с Милодорой: какое занятное совпадение! Или мысль эта давно витает в воздухе?...
Аполлон между тем продолжал:
—А как писать роман, не высказывая своего мнения? Что вы думаете на этот счет? Не случается ли у вас, поручик, так, что приходится прятать собственное мнение — например, когда вы отчитываетесь перед своим начальством?
Карнизов выдержал некоторую паузу и не стал отвечать на заданные вопросы.
—Но вернемся к нашим овечкам, то бишь к госпоже Шмидт и ее литературному опусу... Я вдумчивый читатель. В отличие от многих чиновников от цензуры. Служба, знаете, обязывает уметь читать между строк. А начальство, кстати, это умение поощряет... И что же я читаю между строк в «Золотой подкове»?... Госпожа Шмидт довольно красочно рисует город... э-э... как бы точнее выразиться... мечты... Вот именно то слово. Иначе говоря, она выражает недовольство существующим положением дел в российском государстве. И Петербург — не город ее мечты, как это ни прискорбно. Вот то ее мнение, какое я увидел в «Золотой подкове» — это как раз то мнение, какое она хотела предложить публике с целью повлиять на нее. Не усматриваете ли вы в этом преступления?
Аполлон подумал, что если он и может как либо помочь Милодоре, то именно сейчас.
—Это дело цензуры — то, о чем вы мне говорите. Пропустить или не пропустить рукопись к читателю... Но, замечу, при известном желании даже в самой безвинной басне можно усмотреть коварный намек. Не слишком ли пристально вы рассматриваете «Золотую подкову»?... Не навешиваете ли собак?...
Карнизов перебил его с едкой улыбочкой:
—Я говорю не о рукописи, а об авторе, который довольно ловко прячет за любовными переживаниями героев свои крамольные идеи.
Аполлон покачал головой:
—Я бы не сказал так. Автор «Золотой подковы» не большой мастер пера. Простейшее неумение вы принимаете за хитрость, за крамолу.
—А я бы сказал, что она умеет точно выражать свои мысли.
Теперь Аполлон несколько повысил голос:
—Она — женщина, которая играет в модную игру, не более того. И когда она слушает шелест страниц, исписанных ею, она более думает о том наряде, в котором будет читать приятелям отрывки из рукописи, нежели о подрыве устоев государства. Я поражаюсь: ужели кто-то может думать, что она государю, которого, кстати, знает лично, серьезный враг?...
Поручик ответил не сразу; он черканул несколько слов на чистом листе бумаги, потом заглянул в какой-то список.
—Возьмем Остероде... Дурак и повеса. Впрочем... хорошего происхождения... Имел глупость набраться шампанским и крайне нелестно отзываться в пьяном состоянии об особе генерал-губернатора — публично... За что и был взят под домашний арест. Утром протрезвился, перетрусил и много любопытного рассказал стерегущему его офицеру. Покаялся, одним словом. Н-да... Так вот он утверждает, что Милодора Шмидт государю самый настоящий враг...
Аполлону живо представился этот человек — красавчик из остзейских немцев. Женоподобный, с длинными ресницами, белокожий, изнеженный, манерный. И позер. «Мы, русские люди...» Округлый мягкий женский подбородок, румянец на щеках. Ухоженные светлые шелковистые усики. Трепетные ноздри и красные губки бабочкой... Про барона фон Остероде говорили, что в каком-то ответвлении родословного древа он родственник Остермана, вестфальского немца, современника Петра I.
Между тем поручик продолжал:
— Будучи знаком с амурными подвигами, какие Остероде совершил прежде, представляя более-менее наклонности этого человека, я могу допустить, что он посещал собрания исключительно с целью соблазнить госпожу Шмидт. И к идеям, какие выносились на суд собрания и какие сам предлагал на суд, Остероде не относился всерьез — Далее... Взять Кульчицкого... Он находится полностью под влиянием Кукина. Куда пойдет Кукин, туда поспешит и Кульчицкий. Что скажет Кукин, Кульчицкий запишет себе в книжечку как некую истину. Посему Кульчицкого тоже не следует принимать всерьез — он не способен мыслить самостоятельно и самостоятельно же ставить себе цель. Вы следите за тем, что я говорю?
—Да.
—Кукин — большой хитрец. И мне стоило немалых сил в нем разобраться. Его, оказывается, мало интересуют преобразования в государстве и не волнуют высокие диспуты, и даже не привлекают несомненные прелести госпожи Шмидт... Для него важно доброе расположение графа. С помощью графа Кукин рассчитывал выбиться наверх. Согласитесь, нелегко сделать карьеру человеку его сословия — из небогатых купцов... Следовательно, Кукина мы тоже не можем воспринимать всерьез, поскольку идеалы, предложенные на его суд госпожой Шмидт, — не что иное, как его своеобразный путь к власти...
—А я? Что вы скажете обо мне?... Уж, наверное, Остероде постарался в мою сторону...
—А вы знаете — нет. Я, признаюсь, этому сам удивлен... Вы оказались не столь опрометчивы, как многие, и хотя высказывали кое-какие мысли, были осторожны в выражениях и ни словом, ни полсловом не бросили тень на государя и существующий порядок. К тому же вы не были членом общества, а были только как бы приглашенным...
—Вы не хотите взять и меня под стражу?
—Нет. В этом нет никакой необходимости... Но продолжим... Алексеев... С Алексеевым я еще не разобрался, — тут Карнизов бросил в Аполлона острый взгляд. — А вот госпожа Милодора увлечена своими идеями всерьез. И что удивительно, граф Н., человек, умудренный многими годами и сединами, тоже относится к идеям преобразований всерьез — причем, как говорится, с молодыхногтей; не удивительно, что он в свое время служил надежной опорой преобразователю Сперанскому, был проводником его идей... Вот отношение к делу графа и представляет наибольшую опасность для державы, ибо в графе, увы, соединяются государственная близорукость и большие возможности человека с положением... — глаза Карнизова здесь стали добрыми и какими-то масляными. — Вы могли бы что-то сказать о графе Н.?
В сердце у Аполлона кольнуло; Аполлон понял: поручик ждет, что он оговорит графа. Вон — даже перо уже обмакнул в чернильницу.
Аполлон сказал:
—Мне нет дела до графа. Меня беспокоит только судьба Милодоры.
—И меня, — глазом не моргнул Карнизов. — Но хотелось бы...
—Тогда вы должны сделать все, чтобы она вернулась домой.
—Разумеется... Но давайте, однако, поболтаем о графе. Ведь вы, Аполлон Данилович, должны недолюбливать его как своего... извините... предшественника, — Карнизов сделал вид, будто ему не совсем с руки говорить об этом. — Поймите меня правильно. Не вдаваясь в область фантазий и домыслов, я стараюсь отражать суть, истинное положение вещей...
